Красногрудая птица снегирь

Федор Гаврилович умел есть воодушевленно, с наслаждением и аппетитом, заражающим других. Несмотря на то что рыба была костиста, он ловко и аккуратно управлялся с нею. При этом он ухитрялся больше всех говорить и громче всех хохотать над своими остротами. Остроты его отличались грубоватостью, бесцеремонностью, но Федор Гаврилович рисовался этим и вообще держался рубахой-парнем.

Соболь, взбодренный старкой, тоже постепенно оживлялся. Неприятные воспоминания о случившемся сегодня утром в лесу реже и реже беспокоили его. Ему нравились хозяева, радушные и простые люди, нравились уют, удобства и покойность обстановки их дома.

Ира сначала не принимала участия в общем разговоре. Она занималась сыном, помогая ему справиться с таким сложным блюдом, как рыбный пирог. Наконец Алеша сполз с коленей матери.

— Вы давно в наших краях? — спросила она гостя, понимая, что теперь ее молчание становится просто неприличным.

Соболь ответил.

— И как вам понравился наш Крутоярск?

Соболь восторженно отозвался о парке на набережной, о реке, об окрестностях города.

— Да-а, сад у нас хорош! — вмешался Федор Гаврилович, кивая на окна, которые как раз выходили в сторону набережной. — Между прочим, Игорь Александрович, слыхали, как его в старину называли?

— Нет.

— Ко-ро-вий загон!

Соболь изумился:

— Почему?!

— Купцы окрестили. Они туда по вечерам своих жен гулять загоняли.

Нахохотавшись вволю, спросил:

— А какова лестница?

— Великолепна! — ответил Соболь, знавший, что лестница построена в бытность Таврового председателем горисполкома.

— Еще бы! Я в нее непосредственно душу вложил… Когда-нибудь оценят…

— Все же крута она, Федя, больно уж крута, — заметила Антонина Леонтьевна.

— Что вы! — заступился за хозяина гость. — Ступени нормальной высоты.

— С годами, Игорь Александрович, лестницы да плохую погоду сильнее чувствуешь, — ответила хозяйка мягко.

— Не догадался я, мать, фуникулер построить, — вставил Тавровый. — Непосредственно для тебя.

Антонина Леонтьевна грустно усмехнулась:

— Пятьдесят лет пролетело. А где они? Словно кто-то другой жил, а мне знай годы отсчитывали.

— Мамочка, ну что за мысли! — заметила укоризненно Ира.

— Действительно! — Федор Гаврилович потянулся к графинчику. — Ты гостю пирога подкладывай. Еще стопочку, Игорь Александрович!

Соболь не отказался.

Федору Гавриловичу принесли вареную рыбью голову — он страшно любил высасывать мозг. Алеша, крутившийся возле стола, то и дело взбиравшийся на колени к матери или к бабушке, увидел на тарелке деда разверзнутую рыбью пасть. Мальчик сделал очень серьезное лицо и, указав на тарелку пальцем, произнес:

— Иба-кит.

Все рассмеялись.

Хозяин снова взял графинчик.

— За моего внука, Игорь Александрович, за такого пострела грешно не выпить.

Разговор покатился дальше, то совершая головокружительные повороты, то расщепляясь на рукава, то снова сливаясь в единое русло. Теперь Соболь часто обращался к Ире. Он посадил к себе на колени Алешу, забавлял его, и это обстоятельство постоянно давало молодым людям повод обмениваться шутками. Ира развеселилась. Антонина Леонтьевна радовалась хорошему настроению дочери и всему этому удачному вечеру.

После чая Федор Гаврилович ушел к себе в кабинет, прилечь. Вскоре и Антонина Леонтьевна на некоторое время оставила молодых людей, отправившись по своим делам на кухню.

В начале вечера Ира не привлекла внимания Соболя. Он заключил лишь мимоходом, что, судя по ее поведению (она занималась только сыном и не участвовала в разговоре между хозяевами и гостем), дочка Тавровых существо замкнутое и скучное. Но по мере того как настроение Соболя поднималось, по мере того как он забывал о случившемся в лесу, по мере того как Ира, втягиваясь в общую беседу, загоралась оживлением и веселостью, по мере того как он и она обменивались замечаниями, шутками, взглядами, то откровенно изучающими, то смело подзадоривающими, — Ира начинала сильнее и сильнее нравиться ему.

Так порой случается, когда человек слышит какую-нибудь новую песню. Сначала она совсем не трогает его, кажется ему некрасивой, чужой, холодной. Но вот он прослушал ее во второй, в третий раз, запомнил, пропел сам — и песня открывается ему. Теперь, наслаждаясь и окрыляясь ею, человек без конца повторяет ее.

Соболь не собирался влюбляться — перед ним была замужняя женщина, мать. Но он любовался Ирой: гибкостью ее движений, густым потоком русых с медным отливом волос, живым, тонким, приятно веснушчатым лицом, заразительным, дразнящим поблескиванием быстрых смеющихся глаз.

Ему хотелось понравиться. Желание нравиться всегда самопроизвольно возникало в нем в присутствии молодых женщин.

Он не ставил перед собой никакой цели, не думал, зачем ему это нужно. Он просто хотел нравиться, и только.