Красногрудая птица снегирь

— В воскресенье-то! — удивился Иван Гроза.

— Когда же еще в гости ездят?

Городилов присвистнул:

— Скажи на милость! В гости!

Походило, что он не очень верил. Соболя разобрало еще сильнее.

— Между прочим, узнал одну любопытную вещь, — продолжал он, стремясь любой ценой сразить машиниста. — Оказывается, Овинский женат, только с семьей не живет.

Городилов приостановился:

— Что ты говоришь!.. Скажи на милость!

На этот раз его «Скажи на милость!» звучало совсем иначе.

Они повернули к калитке. Машинист открыл ее и пропустил вперед себя Соболя. Около своего крыльца произнес необыкновенно тепло и уважительно:

— Спокойной ночи, Игорь Александрович.

Соболю стало почему-то не по себе.

Состояние неловкости и неуверенности усилилось, когда, открывая ключом дверь, Игорь обратил внимание на книгу, которую держал в руке. «А-а, чепуха, — попытался он успокоить себя. — В конце концов, я же не проговорился, что Ира — жена Овинского».

Он включил свет. Бросилось в глаза, как тщательно и церемонно прибрана его постель. На столе стоял вымытый бритвенный прибор. Соболь постели не убирал и прибора не мыл. «Городилова постаралась», — понял он.

Вспомнилось утро…

IV

Из года в год, каждую осень на обсуждение партийного собрания депо выносился один и тот же вопрос. Это было столь же неизменно и обязательно, как неизменно и обязательно на смену осени приходит зима. И формулировался вопрос тоже из года в год одинаково — о задачах парторганизации в подготовке к зиме.

Зима для железнодорожников что страда для хлеборобов: пока не ударил час, все подготовь, все предусмотри, все рассчитай. И будь начеку.

Нет хозяйства более подверженного яростным атакам зимы, чем железнодорожное хозяйство. Путь, как и локомотив, что несется по нему, обнажен, открыт небу, открыт ветру, снегу и стуже.

Нет людей (разве что кроме часовых на границе), столь постоянно обязанных пренебрегать суровостью природы, как люди железнодорожного транспорта. Что бы ни случилось — вьюга ли такая поднялась, что впереди на каких-нибудь полкорпуса паровоза уже ничего не видно, мороз ли ударил такой, что высунься на ходу из кабины локомотива — и словно пламенем обожжет лицо, — что бы ни случилось, надо двигаться вперед, надо высовываться на ходу из кабины, надо вести поезда.

Нет конвейера более огромного и чуткого, чем железнодорожный конвейер. Где-то на Урале на одной станции застопорится, а в Поволжье и в Сибири откликнется. А что такое одна станция, такая, например, как Крутоярск-второй? Крохотная точечка на карте.

Собрание проходило в деповском клубе. На сцене в центре стола для президиума сидел председательствующий на собрании Кряжев и держал наготове карандаш, чтобы постучать им по графину, если зал слишком расшумится. Доклад делал начальник депо.

Виктор Николаевич сидел внизу, около сцены, в первом, всегда почему-то пустующем ряду. За спиной скрипел стульями, покашливал, шуршал беглым шепотом гулкий, щедро освещенный зал. Люди разместились по всем рядам, вплоть до последнего, — где погуще, а где пореже.

Не в первый раз случалось это — Овинский открывал собрание, а затем уходил со сцены, чтобы уступить место за столом президиума тем, кого называл зал. Его не называли.

Стараясь заглушить в себе чувство горечи и делать вид, что он спокоен, Виктор Николаевич то дополнял наброски своего выступления, то просматривал проект резолюции, то вслушивался в доклад (хотя превосходно знал его, потому что до собрания доклад утверждался на партийном бюро).

Лихошерстнов рассказал о состоянии ремонтной техники. Когда обсуждали на бюро этот раздел доклада, в него было внесено столько дополнений, что он увеличился едва ли не вдвое. На Лихошерстнова, читавшего уже отпечатанный на машинке доклад, навалился тогда Добрынин. Овинский, которому поначалу казалось, что раздел исчерпывающе полон, изумлялся, до чего же дотошно знает Добрынин положение дел в ремонтных цехах. Кончилось тем, что Петр Яковлевич, едва успевавший записывать замечания Добрынина между строк и на полях, взмолился: «Побойся бога, Максим! Ты же сам мне на собрании регламент урежешь…»

…Виктор Николаевич обернулся в зал, выискивая взглядом Добрынина. Тот сидел неподалеку. На собраниях он всегда садился где-нибудь в первых рядах. Его непременно выбирали либо в комиссию по составлению резолюции, либо в президиум, где он по утвердившейся традиции добровольно брался исполнять самую обременительную обязанность — писать протокол. Вряд ли ему нравилось на каждом собрании нести какую-нибудь нагрузку. Но он не мог изменить своей привычке садиться в первых рядах, среди наиболее активных участников собраний. А оказавшись там, он опять попадался на глаза, и его опять избирали…