Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

В общем, по всем статьям выходило, что прочитанное мною стихотворение Всеволода Рождественского должно прийтись ему по душе.

Но реакция его была другая. И совсем для меня неожиданная.

– Не знаю, не знаю, – недовольно пробурчал Булат. – «А в буфете есть вчерашнее вино…». Что это значит – вчерашнее вино? Я грузин, я этого не понимаю. Если в буфете есть вино, его надо выпить сегодня.

А слух о том, что меня «опять не пустили»,

как вскоре выяснилось, возник не на пустом месте.

В Париж мы прилетели днем, а вечером в посольстве по случаю прибытия нашей делегации был устроен банкет. Ну, не банкет – скажем так, праздничный ужин.

Звенели бокалы, произносились тосты.

За длинным банкетным столом мы сидели вперемешку с посольскими.

С сидящей рядом со мной посольской дамой мы как-то сразу нашли общий язык и щебетали легко и непринужденно, как будто не впервые только что увидали друг друга, а знакомы тысячу лет.

Вдруг она сказала:

– Хотите увидеть ночной Париж?

Конечно, я хотел.

Она встала и властно сказала:

– Пойдемте.

Вывела меня к машине, села за руль. Я сел рядом. И мы помчались.

Ночной Париж был прекрасен. Но запомнились мне от этой поездки только мелькающие на ночном небе огни и смутный силуэт Триумфальной арки. И главное, конечно, – ощущение «праздника, который всегда с тобой», пьянящее сознание: Париж, Париж! Какое чудо! Я – в Париже!

Через полчаса мы уже опять сидели на наших местах за банкетным столом (нашего короткого отсутствия, кажется, никто не заметил) и как ни в чем не бывало продолжали нашу легкую и непринужденную светскую беседу. О чем говорили – не помню. Помню только, что вдруг ни с того ни с сего она вздохнула и пожаловалась на то, как им трудно теперь стало работать.

– Трудно? – удивился я.

Мне-то казалось, что теперь, после перемен, происшедших в стране в последние три года, работать им должно быть не в пример легче, чем в прежние, догорбачёвские времена.

– Да? – сказала она, посмотрев на меня в упор. – Знали бы вы, чего мне стоило добиться, чтобы ваша фамилия сохранилась в списке приглашенных!

Я был ошеломлен.

Вот оно, значит, как! Этот банкет, и тосты, и звон бокалов, и волшебная поездка по ночному Парижу – это все, значит, только парадная сторона. А за ней – все то же, хорошо мне знакомое. Какие-то темные закулисы, где кто-то из сидящих сейчас за этим банкетным столом и произносящих красивые тосты во что бы то ни стало хотел вычеркнуть меня из списка приглашенных на этот праздник.

– Ну что ж, – сказал я, – спасибо, что сумели меня отбить. Что благодаря вам и вашим усилиям я в Париже.

Сказал с полной искренностью, не кривя душой, хоть и подумал, что если и следует мне за это кого-то благодарить, то начинать надо не с нее, а с Михаила Сергеевича Горбачёва.

В Гренобле на одном из первых наших заседаний

произошел такой инцидент.

Входивший в нашу делегацию Олжас Сулейменов позволил себе довольно гнусную выходку. Поспорив о чем-то с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, он заговорил с ним «как русский царь с евреем». Точнее – как советский человек с отщепенцем, невозвращенцем, предателем.

Подробностей и деталей я сейчас уже не помню. Помню только, что в этой своей отповеди Олжас назвал Эткинда бывшим профессором .

Запомнилась мне именно эта замечательная формулировка, я думаю, потому, что она поразила меня тогда своей очевидной нелепостью.

«Бывший профессор» был тогда профессором Сорбонны, и это новое его профессорство было уж никак не менее весомым, чем то, которого его лишили в Советском Союзе. Но главным было даже не это. Формулировка была комична сама по себе, и комизм этих привычных для нас советских оборотов обнажил в свое время еще Булгаков в своей «Зойкиной квартире»:

...