Красные части. Автобиография одного суда

Я пыталась извлечь крупицы юмора из кинематографичных честолюбивых фантазий, где я обнаруживала важные улики, которые проглядели «специалисты», или читала фрагменты из «Джейн» на литературном вечере, где среди публики притаился ее убийца. Я напоминала себе, что Джейн вполне мог убить и Джон Коллинз и что даже если это был не он, то ее убийцы уже могло не быть в живых, а если и был, то он наверняка уже сидел в тюрьме за что-то еще. Ну а если он был жив и на свободе, то шансы, что он вообще наткнется на книгу стихов, хоть бы с обложки и глядело лицо моей тети, были близки к нулю. Это был один из тех редких моментов в моей жизни, когда обскурный статус поэзии в культуре меня, пожалуй, обнадеживал.

Любой грошовый психолог или коллега-писатель мог бы отметить, что угроза, которая так страшила меня в лице фантомного убийцы моей тети, равно как и затаенная надежда, что моя книга каким-то образом заставит его материализоваться, была ничем иным, как доведенной до крайности метафорой всех шальных надежд и страхов, которые порой сопровождают сам акт письма, особенно письма о семейных историях, которые семья автора предпочла бы не трогать и не рассказывать. Некоторые, кстати, и впрямь это отмечали.

И это звучало довольно правдоподобно, пока звонок Шрёдера не разрушил метафору.

* * *

Когда «Джейн» выйдет из печати в марте 2005 года, Шрёдер пройдется по каждому стихотворению с карандашом. В переписке я уточню некоторые детали: откуда мне известно, в котором часу Джейн звонила по телефону в ночь своей смерти, где найти упомянутую мной гостевую книгу с ее похорон и так далее.

Скажу прямо, это первая книга стихов, которую я прочел в жизни, — напишет он.

Я напишу в ответ с той же прямотой, что это моя первая книга, которую исчеркал карандашом детектив из отдела убийств.

На протяжении нескольких недель до ареста Лейтермана я задавала Шрёдеру один и тот же вопрос: думает ли он, что Лейтерман представляет угрозу для меня или моей семьи. Стыдный вопрос, вытаскивающий на свет годами сдерживаемую иррациональность. Но куда неприятнее было думать о том, что человек, который наводил страх на несколько поколений нашей семьи, встает каждое утро, болтает с домочадцами и отправляется по делам, не догадываясь о своем неотвратимом аресте, пока между моей семьей и полицией штата Мичиган не утихает буря телефонных звонков. Кроме того, полиция дала мне ясно понять, что Лейтерман ни при каких обстоятельствах не должен узнать о расследовании, иначе он мог бы скрыться или причинить вред себе или кому-то другому.

Шрёдер отвечал терпеливо. Он уговаривал меня не беспокоиться; Лейтерман, мол, был этаким видавшим виды Санта-Клаусом с больным сердцем и неуемным пристрастием к обезболивающим. Скажем так, в окно он не полезет. Он добавил, что, хотя мы с ним и не встречались, он готов поспорить, что бегаю я быстрее старикана.

Если бы несколько лет назад мою мать спросили, как убийство Джейн повлияло на воспитание двух ее дочерей, она бы сказала, что никак. В телевизионном интервью, на которое мы с матерью согласились во время суда, мать заявила привлекательной фигуристой журналистке CBS, что всегда была слишком склонна всё контролировать и потому смерть сестры не особенно сказалась на ее поведении. Осознание, что она контролировала куда меньше, чем представляла, — осознание, которое пришло к ней во время чтения «Джейн», где среди прочего задокументировано, как она годами баррикадировала двери, — ее поразило.

В равной степени мою мать поражает, что ее тело испытывает голод, хочет в туалет и реагирует на факторы среды, например, высоту над уровнем моря или температуру. Она хотела бы иметь непроницаемое, самодостаточное тело, не подверженное бесконтрольным нуждам и желаниям, ни своим, ни чужим. Она хотела бы иметь тело, которое невозможно травмировать, осквернить или покоробить, если только оно само того не пожелает.

Недавно моя мать поскользнулась на кухонной напольной плитке, пока разговаривала по телефону с моей сестрой Эмили. Она упала и прикусила верхнюю губу. Губа раздулась до неузнаваемости, а из ушибленного зуба потом пришлось удалить нерв. Сестра на другом конце провода ничего об этом не знала, потому что мать как ни в чем не бывало продолжила разговор. Когда мы с Эмили возмущаемся, что она скрыла факты, она протестует: «Ну какой смысл был тогда говорить Эмили, что я ушиблась? Она всё равно не могла мне ничем помочь и только бы зря переживала».

Она говорит, что не рассказала, потому что ей было стыдно. Я говорю, что стоило об этом рассказать хотя бы потому, что это произошло. Мы как будто пытались докричаться друг до друга с противоположных концов картонной трубки.