Красные дни. Роман-хроника в 2 книгах. Книга 2

...Миронов стоял на Красной площади Москвы, прямо напротив Спасской башни, и смотрел на зубчатую красно-кирпичную стену, на серый каменный кругляш Лобного моста, старые камни брусчатки. Чуть правее, ближе к Историческому музею, чернели чугунные литые фигуры двух великих граждан России, Минина и Пожарского, и высоко воздетая рука нижегородца Минина с властным захватом пальцев как бы останавливала и сдерживала на этой упредительной черте всякого пришельца и гостя: остановись, человек, и прочувствуй, каков град перед тобой, в какой стране, какая даль времен опочила на этой неприступной стене, на древних башнях, на плывущих по небу куполах и затейливой вязи храма Василия Блаженного! И не только чужестранных гостей и пришельцев остерегала в чем-то срединная площадь России с ее великими мужами Мининым и Пожарским, но и своих граждан приглашала задуматься и постоять в глубоком молчании перед строгой высью ее башен, перед незыблемостью лобного возвышений, навсегда впечатанного в каменистую твердь близ Покровского храма...

Стоял Миронов спиной к Главным торговым рядам, заколоченным досками, смотрел с глубоким чувством на башни и купола, на памятник Русской Смуте и Русской Доблести и почти бессознательно, попутно вычерчивал и определял на брусчатке ту дорожку, по которой везли когда-то из-за ближнего поворота, с Варварки, к Лобному великого донца, любимца России атамана Степана Тимофеевича Разина. И видел будто, как толпилась стрелецкая и посадская столица в оцеплении стрельцов и служилых людей, как вытягивала от любопытства шеи и сдавала на две стороны, чтобы дать узкий проход ему к главной точке, той самой, где рубят непокорные головы. Как в песне: «Той дороженькой на плаху Стеньку Разина ведут...» Но, между прочим, говорили, что в этот последний Первомай здесь было большое торжество, на Лобном месте выставлялся деревянный памятник Разину и его верной ватаге, рубленный каким-то большим художником из народа, и вокруг в почетном карауле стояли две конные сотни красных казаков с алыми флажками на пиках под командой председателя Казачьего отдела ВЦИК. И сам Ленин говорил речь с Лобного места о Степане Разине, революции и судьбах русского крестьянства. Жаль, не нашлось времени весной приехать сюда, послушать.

Но, как знать, нынче его вызывали прямо к председателю ВЦИК, Всероссийскому старосте Калинину, и пропуск уже был заготовлен в ближнем окошке — бери и проходи в главное правительственное здание Советской России, над куполом которого, на большой высоте, день и ночь ало струится на ветру стяг Революции... Проходите, товарищ Миронов!

За Боровицкими воротами — древность, соборы, Грановитая палата, царь-колокол с отколовшимся краем, царь-пушка с громадными ядрами при ней, а в небе — золотые кресты Ивана Великого... Все знакомо по книжкам и снимкам «Нивы», песням и преданиям старины, и все до странности простое и как бы обыденное, «свое», волнующее душу этой своей обыденностью.

— Товарищи, а где тут Казачий отдел ВЦИК?

— Говорят, в бывшем здании Судебных установлений, там же, где Совнарком. На втором этаже спросите у дежурного...

Тишина в узком коридоре, и в самом конце — распахнутые двери, за ними потрескивает машинка, дежурный у телефона знакомо смягчает окончания слов: «стоить», «шипеть»... А в глубине — одна-разъединая душа, комиссар по казачьим дедам Республики Матвей Макаров, знакомый с прошлой осени, когда разъезжал по фронту...

— Давно надо было заглянуть, товарищ Миронов... — смеется дружелюбно.

Крепко пожали руки один другому, приценились заново, Макаров вновь засмеялся озорно, словно ближний казак-односум:

— Раньше бы, говорю, надо побывать у нас, товарищ Миронов, верно?

— Где уж нам! Слухом пользовались, что вы тут все из пролетариев, служилых офицеров не очень-то жалуете! — принял этот староказачий, полушутливый тон Миронов.

— Ну, смотря кого! Теперь подход сугубо индивидуальный, товарищ Миронов. У нас и есаулы служат исправно, а в генеральном штабе и полковники и генералы сидят. Но и заслужить перед революцией надо, с каждого кое-какой спрос есть. Подозрительность в иных случаях даже вполне определенная и объяснимая.

— Это и мы чувствуем. Часто даже с обидой, — сказал Миронов, сдвигая фуражку на затылок, вытирая вспотевшее лицо и шею платком. — Плохо! Вы тут разве не заметили до сих пор, что по сути дела к нам, красным казакам, повсюду двойственное отношение? По декретам одно, по директивам на местах — совсем другое?

Заговорил Миронов, как всегда, открыто, отчасти и с вызовом:

— Ты тут зачем сидишь, товарищ Макаров? Чтобы в Кремле «типичность» наружную демонстрировать со своим чубом и лампасами и прочей бутафорией или затем, чтобы правительственную линию держать? Слышали небось, какие пироги-бурсаки испеклись под Вешенской? А вы куда смотрели, пока Миронова дома не было?!

Макарова же не стесняла такая прямота, он тоже был не из робких.

— Присядем, Филипп Кузьмич... Поговорим.

Машинистка принесла на подпись какую-то бумагу,

Макаров положил в папку, не читая, чувствуя горячее внимание Миронова.