Красные и белые. На краю океана

Видел Вострецов дымные поля сражений, небо в седых шарах снарядных дымов, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой осенней грязи, крался зверем по темным лесным тропинкам. Нескончаемой чередой проходили красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, помещики и мужики.

Приход комиссара Пшеничного оборвал его воспоминания. Комиссар был русоволос, светлоглаз, с тонкими чертами лица.

— Не время ли поднимать андреевский флаг? — спросил он.

— До Охотска еще триста миль. '

Нас могут преждевременно заметить пепеляевцы, а царский флаг введет их в. заблуждение.

Флаг поднимем завтра. Что ты все торопишься? — недовольно сказал Вострецов.

Летящий камень мохом не обрастает,— ответил пословицей комиссар, он страх как любил народные пословицы, афоризмы, сказывался его юный возраст.

— Написал я приказ о высадке десанта. Прочти, может, добавишь что? — напирая на «р», попросил Вострецов.

__ «На нас возложена задача — очищение Охотско-Аянского района. Охотск должен быть наш. Категорически запрещаю расстреливать сдавшихся мятежников»,— прочел комиссар и сказал:—Мне нечего добавить к приказу. Сила птицы — в крылш ях, слава солдата — в победе.

— Каждый из нас должен выполнить свой долг,— хмурясь, сказал Вострецов.

— Долг кончается там, где начинается невозможность. Был такой герой Гамлет, он обладал повышенным сознанием долга, но не имел воли для его исполнения. Слышал про Гамлета?

Степан Вострецов не слыхал о принце Датском.

— Тебе еще нет и сорока, Вострецов, надо учиться, и тогда прочтешь не только о Гамлете. Так вот, если Гамлет — сознание долга при отсутствии воли, то у нас избыток ее,— встряхнул комиссар пепельными рассыпающимися волосами.

Наступает время боя. В который раз наступает оно для меня? — вздохнул Вострецов.

— Великие мгновения всегда за чертой времени,— сказал комиссар. — Сегодня я провожу вечер воспоминаний для треть-ен роты. Придешь, Степан Сергеевич?

Комиссар был большим мастером по устройству всяких бе-се Д> он проводил лекции о международном положении, выпускал рукописный вестник экспедиции, устраивал соревнования по стрельбе. Неугомонную свою деятельность он объяснял по-юношески просто: бойцы заскучают от безделья и утеряют боевой дух.

Что ты всех подгоняешь! — сказал комиссару Степан.

Я тороплюсь сделать как можно больше при наименьшей затрате энергии.

Комиссар испытывал восторг перед людьми, совершившими что-то необычное. Он преображался, рассказывая о них, глаза горели, голос звенел, но сам о себе рассказывать не умел: мямлил, становился серым и скучным.

Вечером в кают-компании собрались бойцы. Вострецов смотрел на безусых, краснощеких парней, с болезненной остротой чувствуя себя среди них стариком. Бойцы тоже ощущали разницу в возрасте и чаще обращались к комиссару, а не к Вострецову»

— У нас сегодня не просто воспоминания о пережитом. Сегодня кое-кто расскажет нам о необычайном происшествии, ко-шрое произошло с ним или с его друзьями,— начал комиссар.— Кто-то кого-то спас, или спасли его самого, или кто-то, несмотря на полную невозможность, выполнил свой долг перед революцией. Нам предстоит схватка с генералом Пепеляевым, и мы обязаны победить и помнить историю наших побед. История учит жизни. Это ведь мы, обмороженные, полураздетые, рвали голыми руками заграждения на сопке Июнь-Корань, мы бежали со штыками наперевес на укрепления Спасска. Вот про что хотелось мне сказать перед вечером воспоминаний.

Бойцам не терпелось послушать Вострецова. Высокий, с властным картавым голосом, командир производил на бойцов сильное впечатление.

— Меня просят рассказать, за что получил три георгиевских креста? — начал Вострецов. — Первый получен за дело под Ригой, а в деле участвовал один я. В шестнадцатом году мы на этом берегу Западной Двины в грязи по уши сидели, немцы — на том небо коптили. Между нами если и было что, то островок на реке да камыши вокруг него. С острова все хозяйство у немцев просматривалось, я возьми и скажи об этом штабс-капитану. Он спросил: «Кто может на остров пробраться?»—«Я, ваше благородие». — «Лодки-то нет». — «Я вплавь, ваше благородие...» А на дворе мокрый снег, а вода в реке душа замирает. Поплыл, над головой гимнастерку со штанами держал. Доплыл

все же и всю ночь бегал по острову — душу грел, на рассвете наблюдение повел: все как на ладошке — тут пулеметные гнезда, там орудия. Гляжу, подсчитываю, запоминаю. Вдруг немецкий офицер биноклем по острову зыркнул, выглядел меня — и сразу в лодку. Я кубарем в камыши, а лодка уже близко. Офицер приказывает камыши осмотреть. Тут я вспомнил, как в детстве с камышинкой во рту под водой сидел. Соскользнул в во-ду, притаился, дышу через камышовую дудку, а сердце так и колотится. Обрыскали немцы камыши и отчалили, я к своим возвратился, правда, с воспалением легких. Месяц в лазарете провалялся, туда мне и Георгия принесли...

— Геортий-то у тебя самый честной! — послышался одобрительный возглас.

Геройство не в силе, а в правде,— изрек комиссар.

В кают-компанию вошел капитан.