Красные и белые. На краю океана

— Вы предлагаете закончить, гражданскую войну без зал-пов? Разве с моей капитуляцией конец войне? — спросил Пепеляев. — Да, да, вы правы! Я почему-то не подумал об этом историческом факте. Несколько слов приказа —• и наступит великая тишина, великий покой. Не с луны вы свалилиср на мою голову?

— Пароходом из Владивостока...

— Значит, Владивосток стал красным! А как генерал Ди-терихс, японцы как?

— Японцы ушли восвояси, генерал вместе с ними.

— Вот тебе и крестовый поход на Москву!

Через час обезоруженные дружинники выстроились на берегу Аянской бухты. Пепеляев с Вострецовым вышли к ним.

— Братья-солдаты! С начала революции я боролся с властью коммунистов, и была у меня одна цель — спасение России от разрушения. То же чувство любви руководило мною, когда я с вами пошел в далекую и суровую Якутию, чтобы протянуть руку народу, который, как мне казалось, гибнет под властью коммунистов. Я старый солдат и смерти не боюсь. Не боюсь и ответственности. Теперь, когда на краю океана завершается последний трагический акт гражданской войны, я заявляю: нам больше не к чему спасать Россию. Она уже спасена. Из кошмарных лет войны выковалась действительно новая Россия.

И думаю я, это та Россия, о которой мы мечтали в своих бесчисленных военных походах... 1

Не многим пепеляевцам удалось избежать пленения Они разбились на мелкие шайки и еще несколько лет бандитствовали в лесах Севера, на морском побережье. Генерал Вишневский дождался прихода японской шхуны и уплыл в Токио.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Андрей был на седьмом небе.

Он наслаждался надеждой — завтра вечером увидит Феону. Надежда казалась неизъяснимо сладостной, и, смакуя ее, он то ходил по палубе «Индигирки», то, перегнувшись через поручни следил за пенными вспышками волн.

Уже давно растаяли скалистые берега Аяна, пароход держал курс на Охотск, чтобы забрать там пленных пепеляевцев и высадить Донаурова.

Любовь, жившая в сердце Андрея заставляла говоритъ о Феоне со всеми, кто мог слушать, но слушателей не было, и он разговаривал сам с собой и приходил в восторг от собственных слов.* ,

«Все перетерпит мужчина, если любит женщину. Не так ли Феона?..» И отвечал за нее: «Женщина, если не видит любви, то представит ее, если не представит, так догадается...» И опять от себя: «Женщина оценивает любовь сердцем, а не умом Ведь сердце-то убеждает сильнее, чем рассудок». И спрашивал за Феону: «Не потому ли ум всегда в дураках у сердца?..»

Он смеялся, восхищаясь ее ответами, хотя и знал: Феона не говорила так хитро на любовные темы. Он возвышал ее до того романтического уровня, когда человеком овладевает страсть к писанию стихов.

Он взял чистый листок, но на ум приходили какие-то вялые мысли, скучные рифмы. Он часто испытывает необъяснимый испуг перед бумажным листком: ведь на нем можно написать и «Ьвгения Онегина», и пустопорожнюю ерунду, и божественные сонеты.

Бумажный листок! Нетронутый, как первый снег, неповторимый, как он же! Андрей увидел, как на листке проступают лесные чащи, дымятся испарениями овраги, висят перья папоротников, в березняке посвистывает рябчик, сохатый пьет из родника, лисица желтым клубком дыма мелькает над травами.

И еще он увидел высокие осины, березы, тополь, повертываясь вершинами, падают на землю, и там, где была чаща,.

'Дело Пепеляева слушалось в 1924 году в Чите революционным трибуна-л п? " ЯТ0И армии ' Вместе с ™ м судили семьдесят восемь белых офицеров Пепеляев на суде заявил: «Мы, все подсудимые, знаем о необычной довлели’ ГГ отряда гражданина Строда и выражаем ему, как военные люди, искреннее восхищение». (Прим, автора.)

уже зияет пустынная просека. Рабочие волокут бревна к реке, вяжут плоты, спускают на воду. Крутятся по стремнинам, покачиваются плоты, пока не доплывут до запаней бумажной фабрики.

Бумажный листок — и каллиграфического почерка слово «Приговорить», и дворяне идут в Сибирь, и.юная княгиня Волконская спешит к своему каторжанину мужу...

И еще листок! Герцен бьет в набатный «Колокол», поднимая новые поколения на борьбу с самодержавием...

Андрей разволновался и вышел из каюты. На палубе столкнулся со Степаном Вострецовым и Пшеничным, но не заметил их.

— Вот самый счастливый человек среди нас, — сказал Вострецов. — Он влюблен и завтра встретит свою возлюбленную. Прекрасно, а?

— «Я любовников счастливых узнаю по их глазам», — напел Пшеничный. — Кто же это сказал? Пушкин? Тютчев?

— Убей бог, не знаю. Впервые слышу, но что хорошо,' то хорошо...

Андрей же со счастливым и от счастья чуточку глуповатым лицом заглядывал во все закоулки парохода-, но куда бы ни падал его взор, всюду была Феона.

Она шла навстречу из зеркальных глубин кают-компании, улыбалась из черной, полированной крышки рояля, ее смех слышался в плеске воды за кормой. «Феона, Феона, Феона!» — звучное имя ее наполняло весь необозримый круг океана; Андрей придумывал для Феоны нежные слова, — несказанные, они казались необыкновенными, но как только он произносил их, тускнели и меркли. У него не хватало слов для восхваления своей любви.