Красные курганы

С Мстиславом Романовичем получилось хрестоматийно. Поддавшись на ложные обещания, он покинул свои укрепления на противоположном берегу Калки, после чего монголы нарушили свое слово и устроили жестокую резню, во время которой погибли все киевляне.

Погибли и братья из Турово-Пинской земли, князья-изгои Владимир и Ростислав Глебовичи, погибли… Впрочем, проще перечислить тех князей, которые остались в живых. Таковых оказалось всего два.

Ростислав Мстиславич, один из двух сыновей киевского князя, был оглушен и лежал бездыханным. Монголы, посчитав его за убитого, содрали с бесчувственного тела бронь и дорогие одежды и оставили лежать на поле брани. Пришел он в себя лишь ночью, постанывая, кое-как поднялся на ноги и побрел на запад, встречая по пути таких же бедолаг, как и он сам.

А первым в Киев прибыл Ярослав Всеволодович. Быстрый конь и верный Кулека спасли его, вынеся из сечи одним из первых. Правда, к тому времени князь успел получить столько ран, что дружинник и не чаял довезти его живым. Сам же князь, поминутно кусая губы от боли, то и дело впадал в беспамятство, но каждый раз упрямо возвращался из туманного белесого небытия. Помогала ему в этом ненависть.

«Доберусь до Киева, приговорю рязанца проклятого, погляжу, как он подыхает, а уж после и самому помереть можно», — зло скрипел он зубами.

Да еще остались живы те, кого в степи не было вовсе. В Чернигове и Новгороде-Северском сидели братья Ингваревичи, заявившие, что без повеления князя Константина им воевать нельзя, в Смоленске — Ростислав, младший сын Владимира Рюриковича, совсем мальчишка годами, в Киеве — Андрей Мстиславич. Да еще во Владимире-Волынском оставался Василько, меньшой брат Даниила.

С того самого дня, когда Константин обо всем этом услышал, его тоску как рукой сняло. На смену унынию подкатила злость. Только теперь не бесцельная, сжигающая душу и ничего не дающая взамен, потому что направлена на самого себя, а самая что ни на есть боевая — на монголов. Можно было бы обозлиться еще и на тех, кто так бездарно все провалил, но на мертвых злиться как-то негоже, да и наказаны они уже за это. Чего уж теперь.

Он еще не знал, как вырвется из темницы, но знал, что обязан это сделать, потому что никто из торжествующих ныне победителей не должен вернуться в степь. Нельзя, чтобы они рассказали, как легко достаются победы над глупыми русичами.

Словно подбадривая его в этих намерениях, к вечеру следующего дня в одно из окошек темницы, прорвав воловий пузырь, затягивающий узкое отверстие, неожиданно влетел нож, причем неплохой. И рукоять удобная, да и само обоюдоострое лезвие достаточно длинное, не меньше пятнадцати сантиметров.

Неизвестный доброжелатель ухитрился даже привязать к рукояти кусочек бумажки. На ней было написано лишь одно слово: «Берегись». Чего или кого именно беречься, сказано не было, но Константин и так понял. Да чего тут не понять, коли сам Ярослав Всеволодович в Киев пожаловал.

Поначалу, добравшись до места, Ярослав решил устроить судилище. Однако для этого необходимо было собрать всех князей, оставшихся в живых. Точнее, не всех, а только тех, которые в своем горе непременно отдали бы голос за самую суровую кару. Братьев Ингваревичей и Вячко, ссылаясь на то, что они уже как бы и не совсем князья, а так — подручники, можно было бы не приглашать вовсе.

Словом, поддержка Ярославу была бы обеспечена, но он боялся не дожить. Если после схватки под Коломной он скрипел зубами, но продолжал неистово тянуться к жизни, если после Ростиславля он тоже быстро оправился, то ныне было совсем иное.

Он и сам чувствовал, что долго не протянет. Видать, и впрямь татарские сабли да стрелы задели что-то жизненно важное в его теле, а может, просто накопилась усталость. Не зря ее в народе зовут смертельной. Бывает, оказывается, и такая. Но, скорее всего, одно наложилось на другое и слепилось так, что только смерть разнимет. Сил у него оставалось — он это хорошо чувствовал — только на месть, а вот на жизнь — увы.

Да тут еще княгиня масла в огонь подлила. Кто ее за язык дергал? Сама встряла, не спросясь.

— Ныне же из поруба князя Константина выпустить надобно, — заявила твердо.

— Чтобы он меня самого в узилище вверг? — Лицо Ярослава негодующе искривилось.

— Ратные люди, кои уцелели да за тобой в Киев прибежали, сказывали, что те, кто вас побил, прямиком сюда идут. Не боись, — презрительно усмехнулась она. — Константин прежде всего о Руси думает, так что не до тебя ему. Он первым делом со всей своей силой на них пойдет. Если ты его немедля выпустишь, то мы успеем.

— Что успеем? — не понял Ярослав.

— За стенами отсидеться, — пояснила Ростислава. — А там и Константин придет с ратями. Уж он-то им спуску не даст, — и пригрозила: — Если сам не выпустишь, то киевляне подсобят, но тогда уже не надейся на его милость, — а в довершение еще и припечатала веско: — Вспомни Всеслава Полоцкого![160]

Хотела-то она как лучше сделать, думала, что этим напоминанием поторопит мужа с решением и он испугается, а получилось…