Красные облака. Шапка, закинутая в небо

… — Помнишь Амвросия Цулая, что работал кочегаром на паровозе, сынок? Он потом под поезд попал, ну, как не помнишь? И осталась после бедняги беременная жена, Федосия, да родители, отец с матерью, старые, совсем беспомощные… Федосия мотыжит кукурузу… Помнишь Федосию, дружок? И всего-то у нее, чтобы прокормиться со свекром и свекровью, одно кукурузное поле. Когда родился ребенок, она уходила в поле вместе с колыбелькой. Заплачет дитя — она подбежит к люльке, даст ему грудь и снова за работу. Должна она платить в год два рубля церковного сбора — за службы, за причастие да за требы. А откуда ей деньги взять, бедняжке? Однажды попадья, жена Тадеоза-попа… Чтоб ему, собаке, гореть в аду! Так вот, попадья Мзеха позвала к себе Федосию: «Знаю я, Федосия, милая, что не сможешь ты заплатить два рубля, неоткуда… Жалко мне тебя, дочка, уж так жалко… Попробую-ка я уговорить отца Тадеоза принять от тебя кур в счет этих двух рублей, по четвертаку за штуку…»

Отец наклоняется, переворачивает в камине обугленную с одного боку корягу и, уткнувшись головой чуть ли не в самый огонь, кряхтя, продолжает:

— Наутро Федосия приволокла к попадье восемь больших кур-несушек… Я смотрел из проулка, видел, как Мзеха щупала да взвешивала в руке хохлаток и морщилась с недовольным видом: «Ну, уж ладно, дочка, скажу батюшке — авось засчитает тебе кур в долг, спишет с тебя эти два рубля…»

Отец исчез… Потом погасло пламя, камин растаял во мраке. Но голос слышался, еще некоторое время доносился до него… В ту пору ему было лет восемь или девять. На дворе шел дождь, он выковыривал палкой грязь, застрявшую между пальцами босых ног, и швырял ее в камин.

Как явственно встало перед ним далекое прошлое! Он даже словно ощутил жар, излучавшийся камином. Ему было жарко, он тер ладонями разгоряченные, голые икры…

— Самсон, вот ты меня ни во что не ставишь, а Гарриман со мной поздоровался, шапку снял. Так-то, братец! — осклабился верзила сцепщик и подбоченился, встав одной ногой на рельс.

Иваника!

В ту пору Самсон работал в Чиатуре, на железнодорожной станции… Он понял: Чиатура — это рубеж, предел его воспоминаний. Ближе он ничего не может вспомнить. Между Чиатурой и ласковыми руками женщины, приходящей, чтобы ухаживать за ним, — пустота. Нет, не пустота, а черный резиновый мяч, что раздувается день за днем и распирает ему череп. Он горько улыбается в душе. Огромное время, целая долгая жизнь уместилась между чиатурским Иваникой и этими женскими руками, и все это время, вся эта жизнь иссечены из его тела, из его существа, лежат где-то в стороне, отдельно от него. Если бы женщина знала это, она не отходила бы от него ни на минуту… А то он никак не может определить, что же представляется ему при каждом ее прикосновении.

… — Ногу придется отрезать, — говорит профессор.

— Нет, нет! — вскрикивает тетя Самсона. — Зачем мне безногий сын? Нет, боже сохрани!

— Загубишь ребенка!

— Не загублю! Свезу к Турманцдзе! — Тетя подхватила мальчика на руки.

— К этому невежественному деревенскому лекарю?

…………………………………………

Малакия Турманидзе прошелся взад-вперед по своей комнате, остановился:

— Как эта новая игра в мяч называется?

— Футбол, сударь, — ответила тетя Самсона.

— Ах да, футбол… Ну, так пусть я буду невежественный лекарь и деревенщина, если через месяц этот мальчишка не будет играть в этот самый футбол!

Самсон идет перед арбой, направляет быков. На арбе — его тетя и его маленький больной двоюродный брат…

Светлая щель в темной резиновой стене расширяется, растет, и выплывают оттуда совсем уже неожиданные, давно померкшие картины.

…Во дворе Афонского монастыря яблоку негде упасть. Богатый монастырь, богомольцы здесь живут месяцами, едят-пьют на даровщинку… Народу сегодня собралось со всего света. Толпа замерла, обратилась вся во внимание. Что-то легкое — как бы птичка — ударилось о спину Самсона. Он огляделся — под ногами у него валяется женская перчатка. Она завязана узлом, в узелке — ассигнация, сторублевка. Самсон поднял «катеньку», бросил ее дальше вперед и потом долго еще следил за нею, пока перчатка со сторублевкой, пожертвованием какой-то богатой дамы, не достигла цели, не попала по назначению — в руки священника…

Каким тогда, верующим был Самсон! Удивительно…

Все разорвано… Какие-то клочки. Ни одно звено не связывается с другим. Ни один звук не вызывает другого, сходного или соответственного, ни одна картина — другой последующей или предыдущей. Сознание — как распавшаяся на куски, разорванная в клочья и изъеденная грызунами, книга, склеить, восстановить которую-, наверно, невозможно

…На свадьбе разгорелась ссора. Выскочил кто-то одноглазый. Схватился рукой за свой кривой глаз.

— Трех человек я отправил на тот свет и поплатился вот этим глазом! Убью сейчас еще троих, пусть и второй глаз пропадает, придется, видно, остаться слепцом!

Забияки тотчас же прекратили драку. Самсон изумился…

А потом? Что было потом? Чья была свадьба? Почему запомнилась Самсону эта история?