Красные облака. Шапка, закинутая в небо

Джаба ворвался на кухню и грохнул кулаком, как кувалдой, Гурама по голове. Гурам вцепился обеими руками ему в горло, сжал пальцы изо всех сил.

Джабе показалось, что у него сейчас лопнут щеки, дыханье перехватило, глаза полезли вон из орбит, но он не почувствовал боли. Лицо Гурама сводило его с ума — этот гнусно кривящийся рот мог еще изрыгнуть грязные слова!

Яростным движением он оторвал от своего горла пальцы Гурама, и вновь появилась у него тысяча кулаков.

Лицо!

Лицо!

— Она простудится — говорил я тебе!.. Она простудится!.. Говорил я тебе… Говорил я тебе… Говорил…

Пронзительный женский крик сковал его; Джаба уронил руки. Нетрудно было догадаться, кто кричит. Он стоял спиной к выломанной кухонной двери, но не обернулся — только прислушался. Казалось, откуда-то издалека донеслись до него приглушенные рыдания.

Внезапно кулак Гурама стукнулся о его грудь. Это не произвело на Джабу особенного впечатления. Он ответил ударом обеих ладоней снизу, в подбородок, — как бьют по волейбольному мячу. Гурам отлетел к радиатору, рухнул на пол, словно рассыпался на части.

Джаба тяжело дышал. Он не мог заставить себя обернуться — ему казалось, что там, распростершись на полу, плачет Дудана. Он не знал, что делать. Потом понял, что это ему только чудится, и нерешительно повернулся. Захрустело под ногами битое стекло. Джаба вышел из кухни. При виде зияющего темного четырехугольника комнатной двери в нем снова вспыхнула злость. Он опять ворвался на кухню. Гурам вытирал ладонью кровь с разбитой скулы и смотрел на свои запачканные пальцы. Ярость Джабы утихла. Он зацепился за табурет, в сердцах схватил его.

— Это мое! — буркнул он сердито.

Медленно спускался он по лестнице. Табурет громыхал, цепляясь за ступеньки, но Джаба ничего не слышал. Лишь выйдя на улицу, он заметил, что держит что-то в руке, поспешно вернулся в парадное и сунул табурет за дверь.

Площадь была погружена в дремоту. Утомленный суматохой долгого дня, автоматический светофор точно бредил во сне: желтый… красный… желтый… зеленый… желтый…

Джаба пересек площадь, обернулся, посмотрел на дом, из которого вышел, долго не мог оторвать взгляд от окон квартиры Гурама.

Горло у него сжалось, он не мог сдержать рыданий Отвернувшись к витрине магазина, точно на этой пустынной, темной площади его кто-нибудь мог увидеть, он вытирал слезы кулаками, как ребенок. Ему казалось, что все пропало, погибло все человечество, жизнь на земле прекратилась, он больше не услышит смеха, этот спящий город никогда не откроет глаз. Скоро настанет утро, взойдет солнце — и увидит мертвую землю А Джаба желал всей душой — о, как страстно желал Джаба! — чтобы в мире продолжалась жизнь.

Тут он неожиданно вспомнил того самого близкого друга, что был у него когда-то, того, к кому он неизменно стремился, с кем делился всеми своими радостями и печалями… Пустота заполнилась, силуэт ожил, и Джаба увидел этого сердечного, преданного друга: это был он сам — жизнелюбивый, стойкий Джаба.

РОЖДЕНИЕ

Девять часов утра. Джаба пересекает улицу у дома шахтеров. Он быстро шагает, ничего не видя вокруг себя, ничего не чувствуя. Знакомый проспект заботится о нем: переводит его через улицу у надписи «Переход», останавливает посередине проезжей части, чтобы пропустить вереницу автомобилей, держит на остановке в ожидании автобуса и сажает именно в тот номер, который ему нужен.

Десять часов. Джаба поднимается по лестнице райисполкома, держа в руках фотоаппарат — авось его, как корреспондента, пропустят к начальнику жилотдела без очереди.

Перед кабинетом Бенедикта нет никого. «Прием от 2 до 5 часов», — читает Джаба. Толкает дверь — она заперта.

— Зибзибадзе принимает в кабинете председателя, — говорит кто-то за его спиной.

Это сотрудница райисполкома, она стоит в дверях противоположной комнаты.

— Председателя?

— Да. На пятом этаже, — женщина указывает вверх пальцем и движением бровей.

— Он назначен председателем?

— Пока еще нет, но… — улыбается сотрудница — Председателя перевели на другую работу, и Зибзибадзе сидит в его кабинете. — Она опять поднимает одновременно палец и брови.

Не дожидаясь лифта, Джаба взбегает по лестнице на пятый этаж.

В приемной председателя райисполкома за небольшим столом без тумб и ящиков сидит худощавый молодой человек. Он вскакивает и преграждает Джабе путь перед самой дверью кабинета.

— Вы к кому?

— К товарищу Зибзибадзе.

— По какому делу?

— Это я скажу ему самому.

— И все-таки, что вам нужно? — У молодого человека полна горсть семечек; он безостановочно лузгает их.

— Доложите, что пришли из журнала «Гантиади».

— Хорошо, — говорит молодой человек и спокойно садится за свой стол. — Сейчас у него совещание. Подождите.

— Я очень спешу.

— Прошу подождать, — молодой человек указывает на стул.

Джаба нервничает, курит сигарету за сигаретой. Комната наполняется молочно-голубоватым дымом. Молодой человек, технический секретарь, вооружившись большим синим карандашом, по-видимому, что-то рисует. На подбородке у него — прилипшая шелуха от семечек. Джабу это раздражает, но он ничего не говорит секретарю: не хочется.