Красные озера

– Теперь живи, пока все не сносишь, – Радлов поднял рюмку, половину расплескав – руки у него тряслись от переутомления. – Мои-то долго прослужат. Так вот живи и здравствуй, пока на них последний шов не разойдется!

Дружно выпили за сапоги. Остальные дарили посуду, приспособы для тренировки правой руки, хотя старик их не признавал, и прочие бытовые мелочи.

– Ой, я вам так благодарен! – говорил Матвей дрожащим голосом, чуть не плача от переизбытка чувств. – Вот прямо как когда дед мой восемьдесят отмечал. И любили же его все! Стол ломился от подарков-то! А я тогда лет девяти был, шкатулку ему ножичком вырезал. Ну, плохонькая вышла шкатулка, но он ей больше всего радовался, ага, – старик выдержал паузу, стараясь прогнать скопившийся в горле ком. – Детей он шибко поздно заделал, вот внуков и дождался только за семьдесят. А дождаться очень хотел! Внуки – оно ведь хорошо, верно? – помолчал немного, пустым взглядом рассматривая собравшуюся складками скатерть, и продолжил: – Когда дедушка помирал, маме наказ дал, чтобы Мавку не обижали. Это я Мавка, в детстве вся родня так говорила, ага. Даже не знаю… разочаровал бы я его, наверное, если б он живой был.

– Дед Матвей, да ты чего! – хором успокаивали его гости. – Ты вон какую жизнь замечательную прожил! И ведь она не кончилась еще! Столько сёл поднял! А урожаи какие собирал, загляденье!

– Да где ж теперь эти урожаи, где сёла, – старик явно затосковал, то ли от выпитого, то ли накатило под гнетом лет. – Сгинуло всё.

– Ведь такой день, – заметил жизнерадостный сосед. – Зачем о грустном?

– Да разве я о грустном? Дед меня любил просто, чего тут грустного. Жалко, на юге он похоронен. Мне б к нему, как помру-то. Вместе лежать.

– Ты не хорони себя раньше срока, – сказал Радлов. – А коли такая твоя воля будет – организуем, чего уж. Но ты, дед Матвей, туда не торопись особо. Успеется.

– Я вообще счастливый очень, – невпопад отозвался юбиляр. – Счастливый, что вы все пришли. Сапоги вон – дело хорошее. Выходит, действительно не зря я жил, ага.

Между тем из-под стола достали оставшуюся водку, стали песни петь. Поначалу Матвей скрипуче затянул:

Стать хотелось когда-то похожим на эхо,

Мчаться сквозь листопада беззвучную медь, –

но быстро сорвал голос и продолжать не смог. За него, впрочем, допели Радлов и веселый сосед, нестройным басом.

А потом вдруг запела Инна, заунывно и на удивление ладно:

Поутру трава растет, цвет по вечеру опадет.

По вечере человече во беседе сидел.

Он и ел, он и пил, и устами говорил.

Он свои древные руцы к своему сердцу прижал…

– Господи, баба Инна! – не выдержала Ирина. – Это ж поминальная, чего вы, в самом деле.

– Ничего-ничего, – вступился за нее Матвей. – Красиво же выходит.

Но продолжать старуха отказалась – обиделась, надо полагать. Выпила стопку, сложила понурую голову на руки, а руки локтями на стол, да сидя тихонько задремала.

– Эк развезло бабульку, – пошутил сосед.

– Пусть поспит, не трогай, – сказал Матвей и попросил Иру разносить горячее.

После обеда некоторые гости ушли, в том числе и Лука – трезвому с нетверезыми обычно бывает скучно, да и таблетку пить время подходило, а с собой не брал, стеснялся при людях лекарство принимать.

До ночи досидели только человек шесть, кому дома невмоготу было от скуки или житейских бед. Радлов вовсе уйти не мог – из-за бессонницы он как-то резко опьянел да сидел отпаивался чаем, вроде как хмель прогонял. Развеселый сосед, конечно, вызывался его проводить, но такую тушу особо не поднимешь, а до противоположного берега тащить и вовсе невозможно. Конечно, когда Петр смог самостоятельно держаться на ногах, сосед его-таки довел до дому, но было это глубоко за полночь.

Матвея после праздника сильно шатало, язык у него заплетался, а на лице блуждала блаженная улыбка. Ира помогла старику лечь в постель.

– Нина такая была, – пролепетал он, сжевывая окончания слов. – Руки точь-в-точь такие, ага. А я ж… юбиляр, во как!

Матвей зашелся гомерическим хохотом, затем добавил серьезным тоном:

– Я юбиляр. А люди у нас понимающие.

– Чего ж они понимают? – машинально переспросила Ирина, накрывая старика одеялом.

– А усе понимают! Юбилей-то ненастоящий, а они ни гу-гу мне, – тут он тихо рассмеялся, как ребенок, обманом получивший конфету, и пояснил: – Все знают, семьдесят девять мне стукнуло! Представляешь? Хотя и ты знаешь, да? Не дожить боялся. Не дожить, ага. А юбилей шибко хотелось отметить! Чтоб восемьдесят, как у дедушки… подарки разные… любят тебя… ценят тебя… говорят всякое хорошее… сразу видно, что не зря… не зря… иногда люди сгинут – и всё, и не осталось… а тут не зря…