Красные озера

Впрочем, мечтатели, понадеявшиеся перебраться в новые дома, тоже радовались недолго. Так им не терпелось поскорей обжить новое место, что буквально через пару дней они поймали на трассе машину и послали на север одного старичка – проверить, действительно ли в тех краях лучше все обустроено.

А старичок-то как вернулся, так на нем лица не было.

– Там ничегошеньки нет, – говорил он. – Нас на смерть ссылают.

И над поселком нависла атмосфера всеобщего уныния, перемешанная с сырыми облаками да едким дымом. Одни искренне верили, будто выселить их хочет Радлов за прошлые обиды, наведывались к нему в гости и откровенно лебезили, говоря, мол, Петр Александрович, ты прости нас, ты не выгоняй нас, не со зла мы то, не со зла мы это; другие вели себя смелее и заявлялись с требованием денег на строительство жилья, и как ни пытался им Радлов втолковать, что двух его окладов даже близко не хватит на возведение самой плохонькой времянки – не верили; третьи прибегали по ночам, выцарапывали на новом заборе гадливые надписи да от бессильной злобы бросали камни в окна – ничего, правда, так и не разбили, спасало большое расстояние от наружного забора до особняка.

Однажды местные ходили и на завод, чтобы там отыскать справедливость, но наткнулись на неприступные автоматические двери, которые не удалось выломать никаким напором: ни десять человек, ни трактор с поля не справились.

И жители замерли в немом ожидании, как приговоренные к казни, отказавшиеся от всяческих попыток изменить свою участь. Шалый только пытался что-то выдумать, обратить ситуацию в свою пользу. Но Шалый от хмеля был тугодум, и пока ничего не предпринимал.

Пятого мая, под вечер, Петр решил проведать Луку. В поселке было до невозможности тихо, и на фоне тишины еще отчетливей слышался мерный заводской гул. Недавно прошел дождь, грунт размыло, так что Петр при каждом шаге проваливался в грязь, вязнул в ней и вытягивал ногу с силой – оттого идти приходилось медленно.

У самого дома Луки где-то громко завыла собака, и Радлов вздрогнул от неожиданности. А собака никак не умолкала – выла и пела, как полоумная, вторила ветру и порождала ощущение тревоги.

Дверь была нараспашку. В прихожую намело черного песка и сажи, затем на них попали дождевые капли, так что по полу растеклись темные разводы. Радлов шагнул в эти разводы, поскользнулся, но устоял. Сердце колотилось так сильно, как будто в грудину изнутри били небольшим молоточком.

– Лука! – позвал гость. Никто не отозвался.

Петр прошел вглубь коридора, постучался в мастерскую, попытался открыть ее, но не сумел – дверь была заперта. Тогда он повернул в комнату, где раньше обитал покойный Илья, опрокинулся в кромешный мрак и долгое время не мог ничего перед собой разглядеть.

– Лука!

– Да, я здесь, – донеслось из глубины тьмы охрипшим голосом.

Радлов двинулся в сторону звука, тут же обо что-то запнулся и встал, как вкопанный, не смея пошевелиться.

– Господи, да ты чего впотьмах-то? – воскликнул он.

– Так никто не приходит, – ответил Лука и одернул шторы.

Стали видны очертания предметов. Старая простыня на койке была свернута тугим узлом, на полу стоял небольшой гробик – именно на него натолкнулся гость. На дне гробика валялись грачиные перья. А хозяин темницы сидел в самом дальнем углу с лицом, сведенным судорогой – пытался бороться с болезненной улыбкой.

– Кто приходит? – переспросил Радлов, потом догадался и добавил: – Таблетки кончились?

– Потерялись. Давно.

– Как же… давно? Я ведь к тебе приходил, ты ни о чем таком не рассказывал.

– Не рассказывал. Потому что видел. А теперь нет.

Петр не знал, что говорить и что делать, и только корил себя за невнимательность. По крошечному гробику скользнула бледно-розовая полоса – отсвет угасающего заката.

– Что же ты… видел? – поинтересовался Радлов, чтобы прервать повисшее между ними молчание. Молчание казалось невыносимым.

– Илюшу видел. Вон, в колыбельке, у которой ты стоишь. Он маленький совсем был, только родившийся. И сразу на меня похож, представляешь? Подбородочек точь-в-точь как у меня! А радужка глаз стальная. Только в зрачках медь, – Лука выдержал тягучую паузу. – Он исчез потом. Красной водой обратился.

Петр ощутил ноющую боль в сердце, слабенькую, но назойливую, и присел на краешек койки, а Лука продолжал:

– А еще птица была. Вообще-то было много птиц, но эта гнездилась в моих глазах. А глаза – зеркало души. Верно ли я говорю?

Ответа не последовало, но обувщик все равно рассказывал дальше:

– Однажды эта птица из меня выпорхнула. Прямо из зрачка. И в оконце сквозь стекло улетела. Витает теперь где-то. Но, знаешь, хотя бы целехонькая. А мне говорили: где горе, там гарь. Да я в тот раз не понял ничего!

«Совсем он плох, – подумал про себя Радлов. – Ко врачу бы надо, срочно».

– Я знаю, знаю, – как-то обреченно произнес Лука. – Знаю, что ты решил. Петь, мы же друзья с тобой…

– Конечно, друзья!