Красные щиты

Князь Генрих, против ожидания, не застал в обители своего опекуна некогда ближайшего советника его матери, княгини Саломеи, - преподобного Оттона фон Штуццелингена, который, как сказали князю в Зальцбурге у епископа Эбергарда, несколько месяцев жил в обители над Королевским озером, наводя порядок в монастырских владениях. Но печальные вести из Бамберга, где по пути из Святой земли остановился кесарь, и тревожное положение в империи заставили монаха покинуть тихую обитель. Он направился в Швабию, в Цвифальтен, надеясь выведать там у неких влиятельных особ, как идут приготовления к походу кесаря на Краковское княжество, на братьев кесарева зятя, Пястовичей (*5), слишком уж своевольно хозяйничавших в Польше. Ведь завещанием княгини Саломеи оному фон Штуццелингену была поручена духовная опека над ее потомством; ему надлежало следить, чтобы ее сыновей и дочерей (а семейка была немалая) никто не обижал, не грабил их земель и не покушался на их права.

Все это поведал путешественникам немолодой почтенный монах по имени Крезус, когда они, уже в полдень, сидели над озером и любовались солнечными бликами на бархатисто-зеленой воде. Целое утро молились они в темной церквушке. Князь Генрих, преклонив колена на деревянном полу перед алтарем, слушал пение монахов. В открытые оконца глядело голубое небо, иногда по нему пролетали птицы. Струился морозный запах талого снега, смешиваясь с потоками теплого воздуха; скрытые в боковых приделах иноки тянули нескончаемые псалмы и молитвы, хотя служба в алтаре давно прекратилась. Тэли, привыкший к тому, как поют в Зальцбурге, внимательно слушал, сжимая рукой виолу - он носил ее в широком рукаве своего темного кафтанчика. Здешние монахи пели иначе, хоры перекликались не так, как в соборе у епископа. Пели они размеренно, но по-ученому: то одна половина хора отвечала другой на тех же нотах, то они будто вступали в состязание не успеет один хор докончить стих, как запевает другой, повторяя этот же стих. Однако пение получалось стройное, благолепное. Лестко, стоя на одном колене у стены, все оборачивался украдкой к распахнутым дверям церкви. За ними виднелись горы, кусочек озера и небо, то самое небо, что всегда, но теперь, в проеме потемневших от времени бревенчатых дверей, оно казалось Лестко совсем другим. В церкви слегка пахло ладаном, и куда сильней горами. Лестко дернул Тэли за рукав, показал на дверь:

- Смотри, на озере целая стая уток!

Тэли не разглядел уток, глаза у него были не такие зоркие. Но и его пленила эта зелено-бело-голубая картина в темной рамке дверей.

- Как тут красиво... - сказал он и прибавил: - Поют.

Князь Генрих, прервав молитву, покосился на них. Он неподвижно стоял на коленях, опираясь на копье, - монахи удивились, когда он вошел в храм с оружием. Сосредоточенно слушал князь пение хора, ибо очень любил музыку.

И когда, помолившись, они сидели у озера и Крезус восхвалял неусыпные заботы мейстера Оттона о благе польских князей и всего королевства Кривоустого, князь только поддакивал, жадно прислушиваясь к визгливым крикам чаек над озером и долетавшим порой протяжным гортанным возгласам пастухов, которые уже перегоняли овец в долины. "Тра-ля-ля-ля-ля-рики!" кричали пастухи. Тэли и Лестко примостились внизу на камнях и, пока князь беседовал с монахом, любовались озером - теперь оно стало похоже на серый холст. Тэли вытащил из рукава виолу и начал тихонько водить смычком по струнам. Но вот монах и князь умолкли, тогда Тэли осмелился, заиграл. Мелодия звучала глухо, ее слабые всплески гасли среди огромных воздушных просторов, среди гор, снегов, вод. И все же она ласкала слух, как нежный щебет птички, как дремотное жужжанье пчелы. Тэли взглянул на князя: его светло-серые глаза были устремлены вдаль, поверх свинцовых вод; казалось, он не замечает ни скал, ни озера, а созерцает что-то очень далекое, одному ему ведомое. Но взор князя уже не сверкал радостью, как тогда, когда он вспомнил про Киев. В этом чуть затуманенном, устремленном в пространство взоре Тэли уловил одобрение своей музыке и запел тонким дискантом:

На славу бьет великий император,

И герцог Найм, и тот Оджьер Датчанин...

И сир Джефрейт, что носит орифламму,

Уж очень храбр сеньор Оджьер Датчанин...

[Песнь о Роланде]

Жалкий, тоненький мальчишеский голосок звучал еще слабее, чем виола, но Генрих ласково усмехнулся, все так же пристально глядя вдаль, на то, что видел он один. Тэли пропел еще несколько строф, а потом посмотрел на господ - Генрих ничего не сказал, а монах сидел, задумчиво опустив голову. Обоих разморило от тепла, от яркого послеполуденного солнца. Князь все усмехался, и когда музыка затихла, они еще долго молчали.

Наконец монах заговорил:

- Сказывают, кесарь из Святой земли с тяжким недугом приехал - день ото дня слабеет, близка, верно, его смерть. Не отвоевал он ни Дамаска, ни Аскалона, на Иерусалим напирают сарацины. Тщетны были все его старания, народ погряз во грехе, потому и нет нам удачи в этих походах.