Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала из рук Бильгильды маленькую Юдитку, ныне русскую княгиню; как, стоя посреди комнаты, восклицала: «Болек! Ах, этот Болек! Опять убежал, а у него только полголовы завито!» Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея. А теперь, видно, слуги или жена. Не может же он на старости лет признаться, что волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в тот день, когда привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит.

— Верхослава.

Лишь произнес он это имя, почудилось ему, что в опочивальню вошла маленькая, худенькая девочка с большущими глазами, в длинной вуали — такая была на ней в день похорон княгини Саломеи. Чинная, застывшая, как на двери плоцкого собора; на опущенных вдоль туловища руках — красные перчатки. А за нею бежали некрасивые, болезненные малыши и жалобно кричали: «Мама! Мама!», как в тот день, когда он в последний раз видел ее в Кракове. И вновь мучительная нежность пронзила его сердце, нахлынула тоска по покойной княгине. Вот она прошла мимо него, протягивая к нему руки, как когда-то в Ленчице, где они стояли у зеленых кустов крыжовника. С лугов шел запах сена, княгиня Саломея умирала, и мир вокруг них был полон скорби, тревоги, соблазнов и манящих надежд.

— А-а! — простонал Генрих, остановившись посреди опочивальни. — А-а! повторил он уже тише.

А ныне мир простирается перед ним пустынный и бессмысленный, как его жизнь. «Да еще эти тамплиеры! — поморщился он, передернув плечами. — Чего они хотят?» Все смешалось в его судьбе, он перестал ее понимать. Для кого этот пурпур, корона, скипетр? Никто этой короны не хочет, никому она не нужна, и если достанется ему, он примет ее без радости, как лишнюю заботу. А ведь все складывается так удачно!

Снился княгине Саломее супруг ее Кривоустый в лохмотьях, изможденный, взыскующий молитв. Не за братоубийство ли, искупленное покаянием и для страны спасительное, не было ему покоя за гробом? Не о Збигневе ли думала княгиня Саломея, щедро отсыпая священникам золото? Детям она об этом никогда не говорила, о деяниях отца не вспоминала, но, может, в глубине души молилась за двоих? И Генрих увидел ее как живую, в богатом уборе, во вдовьем двурогом чепце, похожем на молодой месяц; шуршит ее длинное платье, она падает на колени в костеле, нет, не в костеле — перед ним стоит она на коленях и с мольбой простирает руки. Генрих попятился к окну, жадно глотая холодный воздух.

— Мама! — сказал он. — Мама!

Но тут постучались, в дверь проскользнул маленький Винцентий Ружиц. Он шепотом сообщил, что все уже на своих местах, и исчез, не подозревая, какую страшную весть объявили его невинные уста.

Генрих спустился вниз. В сенях замка стояли Казимир и паны в бурых епанчах, готовые в путь. Ждали только Генриха, лошадей уже повели к парому. Казимир наклонился к брату, шепнул ему на ухо:

— Все люди Болека пьяны. Смил говорит, чтобы сейчас…

— Нет, нет! — отмахнулся Генрих. — Сделаем так, как я сказал.

Казимир кого-то послал к Смилу, и они направились к реке. Бесшумно приотворились ворота, в узком проходе стоял сам кастелян Грот.

— Да благословит бог вашу милость! — молвил он, и прозвучало это как издевка.

Все взошли на паром, руководил переправой Вида. Было совсем темно, лагерные огни были скрыты за высоким берегом и густым вербняком. Булькала вода, всхрапывали лошади. Не видно было, кто стоит рядом. Генрих услышал, что кто-то молится. Когда выехали на середину реки, Генриху вдруг стало страшно, что сейчас свершится непоправимое, и он приказал повернуть обратно. Все молчали, один Бида зашевелился: зашумела, заплескала вода, паром тяжело повернул к сандомирскому берегу.

И опять во мраке послышались удары весел. Паром уже приближался к пристани у замка, но тут Генрих почувствовал, что Казимир положил руку на его колено, как бы желая ободрить, укрепить, рассеять сомнения. Генрих сбросил с себя плащ и сказал:

— Нет, Бида, поверни снова к тому берегу!

Теперь зашевелились все, кто был на пароме. Двое рыцарей принялись помогать гребцам. Глаза, привыкшие к темноте, начали кое-что различать. Ночь была на исходе, ветер постепенно стихал, и река успокаивалась. Но до берега не доехали — Биде опять было ведено возвращаться в Сандомир. Еще несколько раз паром поворачивал то к одному, то к другому берегу. Сменялись люди на веслах. Генрих сидел неподвижно, даже не замечая, что Казимир обнял его за плечи и крепко прижимает к себе. Казимир был в страшной тревоге за брата.

Наконец паром причалил к сандомирскому берегу. Генрих словно очнулся от сна. Светало.