Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

А затем наступили дни, когда Генрих уже ни о чем не мог думать и лишь глядел безучастно, как бы вчуже, на проплывавшие в его сознании картины прошлого. В это время явился гонец с письмом от Рихенцы, в котором испанская королева просила выплатить полагавшееся ей приданое из краковской казны и с земель по течению Сана. Еще сообщала Рихенца, что вышла замуж за тулузского графа. Генрих уже плохо разбирался в сложных провансальских делах, ему удалось узнать лишь то, что нового супруга зовут так же, как второго: Раймунд. И еще сообщала Рихенца, что маленькая ее дочка Дуселина, наследница великих графов, скончалась в монастыре в Эксе четырех лет от роду, вследствие чего старшая дочь Санкция стала наследницей Рихенцы во всех ее испанских владениях и в графствах Тулузы и Прованса. Генрих с улыбкой читал титулы своей кузины и вспоминал их встречу в Цвифальтене. В последний раз мысли его обратились к Рихенце, в последний раз вспомнил он те золотые дни, в последний раз в сандомирском замке повеяло европейским воздухом. Беспечность, честолюбивые мечты — это вызывало у него снисходительную усмешку, но как сладко звучали в ушах умиравшего Генриха слова: «Прованс», «Тулуза», «Испания». И с щемящей нежностью он представлял себе маленькую Дуселину, дочурку некогда любимой им женщины, думал о том, как эта крошка одиноко умирала в мрачных, раскаленных от зноя стенах монастыря. Он заказал за упокой ее души двенадцать молебнов в костеле святого Иакова, который был уже почти закончен. По просьбе брата. Казимир присутствовал на всех этих молебнах и молился за душу никому тут не ведомой графинечки, родившейся в далеких южных краях и погребенной под сенью серых олив.

Бог весть почему, князь Генрих воображал себе, что мог бы повенчать Дуселину с Лешко, сыном Болеслава. Он часто думал об этом мальчике, расспрашивал о нем Казимира; Лешко жил в Плоцке и, как говорили, не охотник был ни до меча, ни до книг — хворый был паренек, все считали, что не жилец он на этом свете.

О Верхославе князь не думал, даже не молился за упокой ее души. И вместе с ее образом исчезло из его мыслей все то, что когда-то казалось ему важным. Не вспоминал он ни кесаря Фридриха, ни пруссов, ни братьев своих, не смотрел уже в ту сторону, куда стремятся воды Вислы. Но тем явственней видел он красоту простого, обыденного мира, который его окружал. Ему нравилось слушать игру на гуслях, а однажды он попросил, чтобы Тэли ему спел, но Тэли был далеко, в монастыре святого Бартоломея, и в это время распевал псалмы над зеленой гладью холодного озера, быть может, и не вспоминая уже о князе сандомирском. Лестко жил у Болеслава в Кракове, — Генрих на него не держал зла. А Герхо похоронили в земле пруссов. Остался лишь старый Готлоб, он ходил за князем и все расхваливал ему своего сына, учтиво кланяясь и шаркая.

Единственной отрадой Генриха были облака, которые он видел в открытое окно, — белые они были, а порой темнели, и тогда падал из них дождь. Генрих думал: как жаль, что люди поглощены своими заботами и не замечают, сколь прекрасен мир. Изредка проносились перед ним тени великих предков, и тем прискорбней было видеть всех этих ничтожных людишек, которые копошились вокруг него и, обуреваемые алчностью, грызлись из-за каждого куска. В ту пору уже начали поговаривать о каком-то свирепом народе, который теснил печенегов и половцев и, продвигаясь от морского побережья, напирал на Русь. Генриху казалось, что сейчас самое время позаботиться об объединении, однако он знал, что никто не станет этим заниматься.

И все же ему хотелось думать, что когда-нибудь люди вновь вспомнят об этом; что придет время, земля польская раскинется просторно и привольно, как ширь морская; что не будет в Европе кесаря, равенство воцарится на земле, и все люди преклонят колени перед престолом Христовым. И он горячо молился об этом.

То было его последнее земное помышление.

Но перед смертью он еще сошел со своего ложа, спустился в каменный подвал и вынул из ларца корону, покоившуюся на горностаевой мантии княгини Саломеи. Прижимая к груди золотой обруч, он отправился к реке. Темно-голубая, полноводная, неудержимо стремилась она вперед, и на ее поверхности обозначались бурлящие воронки водоворотов. Сгущались сумерки, было прохладно, но пахло весной. На деревьях набухали почки, воздух был напоен их терпким ароматом, напомнившим Генриху его молодость.

У самой воды он остановился и, окинув взглядом ее струящуюся гладь, размахнулся правой рукой, в которой держал корону. Прежняя сила на миг вернулась в его мышцы, корона описала плавную дугу и упала на середину реки. Плеснула вода, пошли по ней круги, но быстро исчезли среди набежавших водоворотов. Корона Щедрого опустилась на дно Вислы.

Лежит ли она там и поныне? Или затянуло ее илом и водорослями, и уходит она все глубже в недра земли нашей? А быть может, сеть рыбака извлекла ее наверх, и в какой-нибудь прибрежной деревушке теперь забавляются ею дети с холодными, задумчивыми глазами, похожими на глаза Генриха Сандомирского?