Красные щиты

— Больно ты умен! Разве Казимир не одолел Маслава, не сокрушил Кривоустый Скарбимира?{39} А известно тебе, чего желает кесарь, всякий кесарь?

— Мы еще не так слабы.

— Ну, старшего своего брата ты хорошо знаешь — голова кудрявая, да умом небогатая.

— Об этом я не думал.

— Вернешься на родину, сам увидишь. Так вот, Генрих, ежели бы ты помог нам, ты и твои сандомирские паны, мы бы оставили тебе удел.

— Благодарю, — усмехнулся Генрих, — я и сейчас им почти не владею, Болек выплачивает мне часть доходов, да я не жадный.

— Силезию хочешь?

— А как же ваши сыновья?

— О них не тревожься. Скажи прямо, чего хочешь за то, чтобы поддержать нас.

— Ничего. Ничего не хочу, мне и так хорошо. Но ты не подумай, будто я себялюбивый глупец, недостойный быть князем. Я много размышлял над твоими словами. Признаюсь, раньше я никогда об этом не думал, жил беспечно, как придется. Повстречайся мне теперь Болеслав Храбрый, я, не колеблясь, стал бы на его сторону. Но своего супруга ты, сестрица, знаешь. Его ли назвать преемником великих предков?

— Да, ты бы хотел, чтобы он, как Кривоустый, без толку воевал всю жизнь. И какая польза была от всех этих драк? С венграми, с русскими, с пруссами, с бодричами{40} носила его нелегкая во все концы к дорогим нашим соседям…

— Какая польза, спрашиваешь? Полагаю, даже в вашем альтенбургском замке найдется кое-что добытое в его походах, и теперь вы на эти сокровища покупаете себе сторонников. Ох, княгиня, нехорошо это! Какая польза? А вассальную дань кесарю — ты о ней с такой злостью говорила — чем платил отец? Собирал ее в Поморье, на Руяне, в богатых землях приморских — все к морю, к морю стремился… Твой Владислав, сестрица, человек мирный, пожалуй, даже добрый — ведь Петра погубила ты, но…

— Я? Петра? — Агнесса выпустила руку Генриха и остановилась лицом к нему; глаза ее засверкали в темноте.

Добеш велел слугам взять факелы и идти впереди князя и княгини. Теперь Агнесса стояла, заслоняя собою свет; ее рогатый чепец сбился на затылок.

— Клянусь тебе, — сложила она руки крестом на груди, — он сам уничтожил это чудовище, этого злодея и грешника, какого свет не видывал! На византийские сокровища царевны Варвары этот изверг строил храмы, храмы, десятки храмов{41}. Но если сложить все эти камни в гору, она не сравняется с горой его злодеяний. О, я не посмела бы тронуть пальцем ни его самого, ни его друга Рожера, хотя он погряз во всех смертных грехах. Нет, я не могла бы убить дядю моего мужа, человека, женатого на внучке императора. Это Владислав показал, на что он способен, это он сокрушил дьявольскую гордыню Петра.

— Пусть так, но он поступил вероломно, — сказал Генрих и, бросив холодный взгляд на исступленное лицо Агнессы, отвернулся — свет факелов резал глаза. — Пусть так, но то был замечательный человек, да, замечательный. С вашей стороны было бессовестно так с ним расправиться.

Агнесса схватилась руками за голову, широкие рукава совсем закрыли пламя факелов.

— Нет, нет, это был страшный человек! Не знаю, что держал он на уме, но, кажется мне, он готов был проглотить весь мир, чтобы утолить свою гордыню. — И она перешла на шепот. — Он хотел стать королем. Лишь у него были для этого силы, смелость, желание. О, почему я не стала его женой, почему меня отдали одному из вас! Он бы сумел стать королем, больше того, императором! Да, да, он короновался бы в Аахене, в Майнце, в Риме… И по всем правилам, не так, как Лотарь в Латеране{42}, нет! В Риме, в соборе святого Петра! Даже моему брату это не удалось…

Тут она запнулась и, немного помолчав, продолжала другим тоном:

— Мой брат — он тоже слабый, несчастный человек, неспособный принять решение, а Генрих, юный наш Генрих, умер. Не то королем был бы он. Это я подсказала Конраду, что надо его короновать; я хотела, чтобы он был нашим государем. Но он умер. Все рассыпается в прах, все гибнет. Близок конец света, конец империи.

Генрих слушал ее с трепетом и, стараясь избежать пронзительного взгляда ее расширенных зрачков, смотрел в сторону.

— Стало холодно, пойдем в дом, пойдем! — сказал он и попытался взять Агнессу за руку, но она вырвалась, мрачно и гневно глядя на него. — Завтра ведь вам ехать.

Послышались легкие шаги, это была Рихенца. Не говоря ни слова, она нежно прильнула к матери. Агнесса молча погладила дочь по голове. Рихенца улыбнулась и потащила их обоих к монастырю. Слуги шли впереди, освещая дорогу и кружевной узор желтых листьев на яблонях. Вне этого светлого пятна все тонуло в густом темно-синем мраке; они медленно шли вперед, и с ними шла Рихенца в белом плаще, невысокая, стройная, полная сокровенной внутренней жизни, совсем иная, чем ее мать, чем Генрих. Такой видел он ее в последний раз перед скорой разлукой.

6