Красные щиты

Ухватившись за эту мысль, он вдруг понял, что в душе уже давно решил свершить то, о чем говорила Агнесса и что свершали его предки: он завладеет знаком высшей земной власти и поможет краю, которым будет править сам, без кесаря, идти к неведомому своему жребию. Ведь государства тоже родятся, растут и стареют, выполняя свое назначение, которое определено богом; назначение же Генриха — быть орудием промысла божия, и воля Генриха — быть королем польским.

В этот миг он понял самого себя и еще раз повторил последние слова огненными письменами запечатлелись они в его сердце, и невыразимый восторг охватил его. Словно под бременем тяжкой ноши, Генрих пал ниц у подножья языческого дуба на холодную землю, поросшую мхом, травой и усыпанную сухими листьями. Он прикрыл лицо руками, как если бы ночь была недостаточно темна, и, затаив, запрятав, схоронив в тайниках души эту мысль, будто величайшую драгоценность, отдался блаженному чувству единения с божеством. Тело его сотрясала дрожь, из уст рвались страстные мольбы.

Наконец он поднялся. Лосиный кафтан промок от росы и тумана, Генриху стало зябко. Стуча зубами, он приблизился к костру, подбросил сучьев, потом случайно взглянул на дверное отверстие и в страхе отшатнулся — на пороге сидел человек, которого он в первую минуту не узнал. Но когда тот заговорил, Генрих понял, что это всего лишь Оттон фон Штуццелинген.

— Меня послала сюда Гертруда, когда узнала, что ты хочешь заночевать на урочище. Боится, не приключилось бы с тобой беды: здесь ведь нечисто, да и лихорадку, говорит она, не мудрено захватить в этих местах.

Генрих молчал, он был еще под впечатлением недавнего душевного порыва, говорить не хотелось. Внезапное появление Оттона изрядно его напугало точно выходец с того света явился нарушить его одиночество. О да, Гертруда прислала монаха, чтобы тот отвлек его от дурных мыслей об отце, о братьях. От холода и волнения Генриха бил озноб. Оттон протянул ему плащ на лисьем меху — и об этом Гертруда позаботилась. Князь сел на валун напротив порога, запахнул поплотнее плащ и стал смотреть на огненные султаны, взвивавшиеся над корявым валежником. Оттон тоже молчал, с удивлением и любопытством глядя на князя.

— При нашем дворе, — вдруг сказал Генрих, — не очень-то часто поминали моего деда, Щедрого. Почему бы это?

— В столь давние тайны вашего рода я не посвящен. Знакомство мое с делами Польского государства начинается лишь с княгини Саломеи и святого Оттона Бамбергского… А о временах более далеких я знаю только понаслышке. Когда ездил я на сейм в Ленчицу, когда сопровождал княгиню в ее путешествиях по вашему краю, мне пришлось не одну ночь провести в походном шатре. Бывало там холодно, неудобно, я долго не мог заснув и коротал время в беседах со своими спутниками, а нередко и с вашими польскими дворянами. Многое они мне рассказывали, да не знаю, что правда, а что нет. Отец твой, говорили они, не любил, когда при нем вспоминали Щедрого. Поэтому, наверно, ты мало слышал о деде, но король он был могучий, хоть и своевольный. Государство сколотил крепкое, обручем золотым сковал, держал всех в строгости и прекословов не терпел. Епископа он убил{46}.

— Это я знаю, — с волнением прошептал Генрих.

— Да, убил епископа, великий грех на душу положил, а потом, как ни в чем не бывало, задавал пиры в своем краковском замке. Королеву от себя удалил — красивая, говорят, была женщина. Зато сына горячо любил и всегда держал при себе.

— А что стало с сыном? — спросил Генрих.

— Разве не знаешь? Он умер.

— Мешко?

— Да, он умер. Как раз воротился из Венгрии, праздновал свадьбу и вдруг умер. А на той свадьбе был твой дед Владислав, и не говорили у вас о Мешко, должно быть, потому, что Владислав… Впрочем, когда человек умирает внезапно, всегда начинаются толки{47}.

— Дед Владислав? Отец моего отца?

— Он самый. Сразу после приезда Мешко из Венгрии, на свадебном пиру… Невесту отправили обратно на Русь, так и осталась она девушкой. А замок и все добро Мешко прибрал к рукам твой дед. Вот как оно у вас нажито.

— Грехом, — задумчиво сказал Генрих.

— Да, грехом.

— Но отцу это не повредило. И со Збигневом он расправился, и во всех делах была ему удача. Правда, он ходил на богомолье, не то к святому Эгидию, не то еще куда-то — так мне всегда говорили, но ведь Мешко и Збигнев от этого не воскресли.

— Ха, — спокойно отозвался Оттон, — бывает и похуже. Ради короны люди идут на все.

— А где корона дедова?

— Когда я был в Плоцке, сказывал мне Завоя, будто дед твой увез ее в Венгрию или еще дальше.

— Куда — дальше?

— Туда, где скончался.

— Кто? Болеслав?