Красные стрелы

— Ну вот что. Этот митинг заканчиваем. Мне поручено проследить за выполнением приказа, и я прошу доложить, когда будете готовы к маршу. — Потом, смягчившись, добавил: — Горячишься, товарищ Шутов. Ненависть к врагу не должна ослеплять человека. Пойми, командованию виднее. Ты ведь смотришь только со своей маленькой колокольни. А есть повыше твоей…

На обратном пути получили еще одну телеграмму. Комкор сообщил, что немцы предприняли наступление вдоль Днепра на Лютежский плацдарм, стремясь отрезать войска от реки. Поэтому-то нас и вернули. 20-й и 22-й бригадам комкор предложил «пройтись» по тылам фашистов и вернуться на плацдарм.

Ирпень переходили опять с боем. Немцы успели разбить переправу, и нам пришлось строить новую.

11

Пять дней и пять ночей шли непрерывные бои. Немцы яростно контратаковали, стремясь пробиться к своим окруженным в районе Лютеж — Старые Петровцы частям. На шестую ночь притихли. Видимо, смирились. Да и окруженные уже уничтожены, выручать некого.

Мы с моим ординарцем Сергеем Борисовым обходим оборону. Где-то далеко равномерно ухают орудия. На правом фланге, у соседа, слышен ленивый треск винтовочных выстрелов. Иногда в него вплетаются короткие очереди пулеметной дроби. Если внимательно присмотреться, в той стороне можно увидеть отдельные пунктиры трассирующих пуль.

— Из Валок фрица выбивают, — категорически заявляет Сергей. Он всегда говорит таким тоном, словно находится в курсе всех фронтовых дел.

Смотрю на часы: начало двенадцатого. Как бы хорошо сейчас часок-другой прикорнуть. За истекшие пять суток ни разу как следует поспать не удалось. От таких мыслей я еще больше расслабился, ноги стали тяжелыми, в теле почувствовалась ломота.

— Отдохнем, что ли? — обращаюсь к спутнику и опускаюсь на завалинку полуразрушенной хаты.

— Отчего не отдохнуть, — соглашается Борисов, садясь рядом со мной. — Люблю повеселиться, особенно поспать. Только на войне разве выспишься?

Сквозь дрему я еще слышу болтовню ординарца. Сережа вообще отменный балагур, он сам признается, что «почесать язычок» любит.

Проваливаясь в небытие, вижу вдруг выплывающую из золотистого тумана нашу хату во Дворце. Я маленький, лежу на своей кроватке, мне страшно хочется спать. Рядом сидит мать, уткнувшись лицом в ладони. Она говорит, но голос ее очень напоминает голос моего ординарца Борисова. Ее слова, словно молот, больно стучат по голове. Я прошу мать позволить мне уснуть.

— Что вы сказали, товарищ гвардии полковник?

Странно! Почему она так обращается ко мне. Открываю глаза, над собой вижу бездонное темное небо с мириадами светленьких точек. Рядом Сергей, возится с вещевым мешком:

— Вы мне что-то сказали? — переспрашивает.

— Нет, это я так.

— Может, закусите? С утра ведь ничего не ели.

Сон уже все равно- перебит. А в желудке действительно пусто.

— Давай, что у тебя там есть.

Раскладывая на газете свои скромные припасы, Сережа говорит:

— Ветерок подул. Потом всплеск весел, — значит, лодка.

— О чем это ты?

— Да я ж вам рассказываю, как меня, раненного, киевляне спасли. Или вы не слушали?

— Слушал, слушал. Продолжай.

— Ну вот, значит, лодка ударилась в песок. Потом осторожные шаги. Подходят двое… Один говорит: «Не поймешь, живой или нет». Хочу сказать, что живой, и не могу, язык одеревенел, будто фанерка шершавая во рту. А в голове словно гвоздем ковыряют. Человек наклоняется ко мне, слушает. «Дышит», — говорит.

Дальше Сергей рассказывает, как его осторожно положили на дно лодки и повезли. Потом вынесли на берег.

Несли долго. Подъем был высокий и крутой. Теперь он чувствовал, что в мозг его врезаются зубья пилы и рвут, рвут, рвут.

Шепот:

— Тихо! Немцы!

Останавливаются. Совсем близко шаги, пьяный разговор.

И вот уже скрип калитки. Три условных щелчка в окно. Дверь открывает женщина.

— Кто тут?

— Спасай, Анна Ивановна, — говорит один из мужчин, — наш человек, раненый.

— Живее давайте сюда, — засуетилась хозяйка. — Кладите на кровать — и за доктором. За Фролом Корнеевичем.

— А пойдет?

— Пойдет. Скажите, что я прошу.

Приходит доктор. Шумный. Звенит инструментами. Ощупывает голову, командует:

— Воду, горячую!

— Неужели оперировать придется, Фрол Корнеевич?

— Непременно и безотлагательно. Пуля у него застряла.

Работая, доктор насвистывает песенку из оперетты Оффенбаха.

После операции боль понемногу утихает. На Борисова сваливается сон. Долгий, тяжелый. Когда открывает глаза, через щели в забитом досками окне широкими полосами струится дневной свет. Подле кровати, на стуле, уронив на грудь седую голову, дремлет пожилая женщина. Золотистый луч дрожит на ее впалой щеке. Борисов знает, что ее зовут Анной Ивановной, хочет окликнуть, но язык по-прежнему не подчиняется.

Два месяца Сережа был в тяжелом состоянии. Доктор навещал его. Ночами, разумеется. Это был старичок с морщинистым лицом и коротеньким носом. Он шутил, насвистывал любимую песенку из оперетты Оффенбаха, а когда уходил и прощался, всегда задавал Анне Ивановне один и тот же вопрос:

— Как думаете, встретимся еще?

Однажды доктор явился с радостной вестью: немецкие войска под Москвой разгромлены.