Красные стрелы

Подходят остальные части корпуса и Первая отдельная чехословацкая бригада полковника Людвика Свободы.

14

Прохожу перед строем, смотрю в знакомые мужественные, опаленные солнцем, обветренные лица танкистов. Во взгляде каждого надежда: может быть, счастье улыбнется ему!

— Капитан Шолуденко!

Ко мне подходит статный, широкоплечий молодой человек. Стараюсь говорить громко, чтобы услышали все:

— Вы мечтали первым ворваться в Киев. Вам, товарищ капитан, все мы оказываем большое доверие. Примите это Красное знамя и установите его в центре города.

Шолуденко приникает губами к полотнищу. Вид у него строгий и торжественный, когда он говорит:

— Спасибо за доверие! От своего имени и от имени товарищей заявляю, что жизней своих не пожалеем, но задание выполним!..

Моторы заведены. Держа в одной руке знамя, а другой придерживаясь за скобу башни, Шолуденко ждет команды.

— Вперед, товарищи!

Головная машина с ходу набирает скорость.

Со стороны Днепра лениво поднимается луна. Все вокруг — лесные посадки, каменная лента асфальта, домики, заборы — окрашивается в цвет меди, а затем постепенно приобретает серебристый оттенок.

Справа, между двумя кручами, стоит здание церквушки с обвалившимся куполом. По этой дороге, кажется, совсем недавно Никифор Шолуденко ездил на четвертую просеку, в пионерлагерь имени Павлика Морозова. Из лагеря — на экскурсию в Печерскую лавру.

— Виктор, ты бывал в Печерской лавре? — спрашивает он по танкофону у механика-водителя.

— С какой стати? Я безбожник, — шутит младший лейтенант Хомов. И тут же спохватывается: — Фрицы. Левее, двадцать пять…

Замаскированная противотанковая батарея открывает огонь.

— Уничтожить! — приказывает командир взвода.

Танки, не останавливаясь, разворачиваются, охватывают позиции артиллеристов. Гитлеровцы бросают пушки, разбегаются. Кто не успевает, поднимает руки.

Овраги, овраги, овраги. Огороды, домишки с низенькими дощатыми заборами. Корпуса завода. Видно, «Большевик». Борщаговская…

Опять батарея… Толчок. Шолуденко ударяется затылком о броню. Хотя шлем и толстый, перед глазами возникает рой золотых мушек.

— Все в порядке, — докладывает механик-водитель, — повреждений нет.

Танк делает резкий разворот и подминает под гусеницы вражеское орудие. С другими расправляются танки, следующие за командирским.

Чем дальше, тем плотнее огонь противника. Из скверов, из-за каждого поворота и угла улицы раздаются выстрелы.

Снаряд попадает в укладку снарядов машины лейтенанта Цилина. Раздается сильный грохот. Взрыв сносит башню.

— Прибавить скорость, — командует Шолуденко.

Он знает одно: останавливаться нельзя. Так же, как его взвод, подразделения бригады, корпуса, других бригад и корпусов штурмуют с разных направлений обороняющегося в Киеве врага. Малейший успех взвода — это помощь другим, так же как задержка взвода может затормозить наступление. И еще он знает, что через несколько часов командование фронта должно докладывать в Ставку об освобождении Киева.

…Бульвар Шевченко. Перепуганные фашисты мечутся по улице, падают на колени, подымают руки. Что-то кричат, но их не слышно из-за рева моторов и грохота выстрелов.

А вот и Крещатик. Что сделали с ним гитлеровские бандиты! Вместо домов — руины…

Площадь Калинина. Со всех сторон стреляют противотанковые пушки. С Институтской, с улицы Карла Маркса, с Мало-Житомирской и Костельной…

— Товарищ капитан, закройте люк! — кричит механик-водитель.

Никифор Шолуденко не слышит. Развевающееся на ветру красное шелковое полотнище ласково касается его щек. Счастливее его сейчас никого на свете нет.

Взвод вступает в бой, а командир, отдав по радио необходимые приказания, спрыгивает на землю.

Несколько гитлеровских молодчиков, укрывшись за руинами бывшего Главпочтамта, стреляют из автоматов.

У Никифора Шолуденко две гранаты. Он бросает их на звук выстрелов. Фашисты умолкают.

Капитан хочет укрепить знамя на полуразрушенной стене, но короткая очередь уцелевшего фашиста ранит его. Шолуденко хватается за стену, чтобы не упасть. Знамя не выпускает из рук, пока его не подхватывают товарищи.

15

Ночью, воспользовавшись небольшой передышкой, я решил заглянуть на улицу имени Гали Тимофеевой. Маляров, чуткий, отзывчивый товарищ, поддержал меня. Он знает, что с августа сорок первого я не имел никаких известий о семье.

— Не терзай себя, поезжай, — сказал он.

И вот я еду по темной, замершей улице. Окна и двери домов заколочены крест-накрест досками, горбылем.

Трехэтажное каменное здание, опоясанное высокой железной оградой. В нем был детский садик. Я любил, бывало, постоять здесь, понаблюдать озабоченную суетню малышей в белых панамках. Теперь ворота сорваны, дом стоит без крыши, великолепные каштаны, росшие во дворе, срезаны.

Чем ближе к своему дому, тем учащеннее бьется сердце. Хочется быстрее попасть туда, и в то же время боюсь, не случилось ли с родными беды.

— Прибыли, — бросаю через плечо Борисову и выскакиваю из машины.

Калитка заперта изнутри. Не хочется подымать шум, поэтому с помощью ординарца забираюсь на шаткий забор и прыгаю вниз.

— Осторожно, — предупреждаю его, — тут должен быть злой волкодав.