Красные цепи [Трилогия]

Хватая воздух судорожно раскрытым ртом, он лихорадочно шарит свободной рукой на вешалке, потом выдергивает из мягкой мешанины пальто темную куртку. Уже на пороге я на прощание чуть сильнее надавливаю вверх, перед тем как отпустить его руку, и он вываливается из бара громадным орущим чудищем, спотыкаясь на ступеньках и заставляя броситься врассыпную всех, кто пытался войти.

Моя ладонь горячая и осклизлая от его пота. Я брезгливо вытираю руку о пиджак и начинаю пробираться обратно, то прямо, то боком стараясь протиснуться сквозь плотную массу тел.

Когда я дохожу до стойки, Кристины там уже нет. Я быстро окидываю стойку взглядом, потом проталкиваюсь к узкому коридору, ведущему к черному ходу, — ее нигде не видно. Рывками продираясь сквозь толпу, я возвращаюсь к дверям — но ее нет ни здесь, ни на улице, и я вижу, что «Continental» тоже исчез, как будто его никогда здесь и не было, и там, где стоял массивный автомобиль, поблескивающий темным металлом, только капли дождя разлетаются брызгами по пустому мокрому асфальту. Охранник Гера ловит мой растерянный взгляд, ухмыляется и разводит руками. Инопланетная принцесса исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Я снова прохожу в свой угол. Фотографию Марины кто-то уже убрал с полки, и теперь она улыбается мне с обратной стороны стойки бара, пристроившись между пепельниц и пустых стаканов, и улыбка ее кажется мне сочувствующей и понимающей. Я киваю ей в ответ, беру бутылку и наливаю себе бокал до краев…

Четыре часа утра. Бар похож на упрямого боксера в двенадцатом раунде, который, едва стоя на ногах, тяжелыми шагами упрямо идет вперед, покачиваясь и размахивая руками. Музыка не грохочет, а разухабисто ухает диковатыми аккордами. На обеих барных стойках гроздьями висят пьяные девицы, разбавленные редкими и еще более пьяными мужскими особями, и я вынужден постоянно поднимать свой стакан, чтобы в него не угодил чей-нибудь пошатывающийся каблук. Вопли ведущего Пауля напоминают уже не боевой клич, а крики стервятника, кружащего над едва стоящей на ногах толпой на танцполе, а диджейские миксы уступили место ностальгическому алко-диско восьмидесятых. Справа от меня кто-то тощий, бледный и волосатый во всех смыслах этого слова в одном нижнем белье вскарабкался на шаткий стол, извивается в танце, и ему с хохотом засовывают деньги за резинку трусов. Слева на дальней стойке под многоголосый рев и улюлюканье толпы какой-то здоровенный лысый мужик раздевается почти догола и по очереди кидает через весь зал предметы своего гардероба, которые с переменным успехом пытается ловить Пауль. Брюки поймать не удается, и они падают на головы и в стаканы, вызывая всеобщий восторг.

Мир вокруг меня колышется в тошнотворном мареве, которое все больше наливается густой темнотой. Та самая тягучая, холодная тоска, которая сидит во мне уже третий день, выбралась теперь наружу, сжимается вокруг и с прежним садистским удовольствием продолжает показывать мне дождь, мертвую девушку, серую тень, а еще Марину, лежащую на грязном асфальте.

— Чё, не дала?

Я поворачиваю голову на прозвучавший рядом голос. Мой новый знакомый в розовой рубашке, оказывается, вернулся и теперь сидит за стойкой в двух шагах и сверлит меня недобрым взглядом маленьких кабаньих глазок. Физиономия его раскраснелась еще больше, живот воинственно нависает над ремнем, воротник рубашки расстегнут до середины белой пухлой груди. Он сидит вполоборота ко мне, положив локоть на стойку, и сжимает в огромном кулаке стакан с виски.

Я отворачиваюсь.

— Не дала, спрашиваю?

Он вытягивает ногу и с силой пинает стул, на котором я сижу. Похоже, опыт с «веткой ивы» ничему его не научил, и теперь оскорбленное самолюбие вместе с плещущимся в крови алкоголем рождают в нем тяжелую животную агрессию.

Я смотрю на него. Марево вокруг наливается чернотой, как грозовая туча. Видения мелькают чаще, но по-прежнему со страшной отчетливостью: рубленые раны, перерезанное горло, Марина улыбается — а вот уже лежит на земле, и я с трудом узнаю ее. «Ваша ошибка в том, что вы беретесь не за свое дело», — говорит Алина. Я чувствую, как внутри меня с каждым вздохом все выше поднимается холодная темная волна, едва сдерживаемая тонкой ледяной коркой рассудка.

В соседнем зале пол сотрясается от ритмичного топота: настало время музыки из фильмов, и толпа ревет, выкрикивая по слогам имя веселого деревянного человечка.

— Чё молчишь? Приссал? — И детина в розовой рубашке снова бьет ногой по моему стулу.

Я делаю выдох и отпускаю то, что так яростно рвется наружу. В одно мгновение исчезает все: алкогольное марево, видения, тоска, мысли — и сознание наполняет звенящая кристальная пустота.

— Скажите, как его зовут?! — сорванным голосом кричит Пауль.

— БУ! — От рявкающего вопля десятков глоток закладывает уши.

Я нагибаюсь через барную стойку.

— РА!

У меня в руке бокал для шампанского на тонкой ножке.

— ТИ!

Я разбиваю бокал о край стойки, соскальзываю со стула и резким движением всаживаю длинный острый осколок стекла в лицо человека в розовой рубашке.

— НООО!!!

— ОООО!!!