Красные цепи [Трилогия]

Даниил пригляделся, щуря глаза за стеклами очков, покрытых мелкими каплями мороси. В сумраке замаячил долговязый, угловатый и чуть перекошенный силуэт с большой плоской сумкой, свисающей с одного плеча, и с каким-то странным шевелящимся мешком в правой руке. Лицо белело, как криво надетая маска. Он подошел ближе, окинул друзей невидящим взглядом и сказал:

– Всем привет.

Мешок в руке резко дернулся и закачался.

– Привет. А что в мешке?

Рома странно взглянул в ответ и ответил:

– Кровь.

Даниил уже раскрыл рот, чтобы спросить еще раз, уточнить, что за кровь такая может быть в матерчатой самодельной сумке с затянутой веревками горловиной, и тут из мешка послышался долгий, утробный, тоскливый кошачий вой…

…Рома не думал, что это будет так просто. Хотя, если честно, в прошедшие дни он не думал вообще. Все мысли и чувства закончились для него вечером в понедельник, в темном углу школьного коридора, рядом с замусоренным фонтанчиком для питья и дверью в сортир, из которого на разные голоса журчала вода и несло хлоркой и детским дерьмом.

«Ты считала, что никто не знает, что ли? Да все знают прекрасно, вся школа, что ты сына родила от своего папочки, которого тот дедом звал!»

В один момент все переменилось, как будто кто-то с силой ударил по зеркалу молотком, а когда снова собрал осколки, то в угловатых, изломанных гранях отразился совсем другой, непохожий на прежний, мир. Случайно подслушанные, выкрикнутые с беспощадной злобой слова оказались последним, роковым грузом, со звоном оборвавшим какие-то струны в душе, и без того до предела натянутые в последнее время.

«Орленка» спой! Гранату продай! Спасибо деду за победу!»

«Гореть в аду тому, кто это сделал, и всем его родственникам!»

«Сынок, мы поедем жить в общежитие».

«Никто тебя не любит, волчонок. Никому ты не нужен, кроме Мамочки».

«Неудивительно, что теперь твой мальчишка устраивает разборки на перемене! Наследственность-то сказывается!»

А потом тонкий звон в ушах – и мгновенная, полная пустота, тишина, и удивительное облегчение, какое бывает, если выключить слишком долго и назойливо гудевший прибор. Все исчезло. Все изменилось. И все встало на свои места. Вместо сутолоки мыслей, эмоций и переживаний наступил холодный и кристально прозрачный покой.

Впервые за долгое, очень долгое время Рома точно знал, что должен делать и как жить.

Он не стал ни о чем спрашивать мать, как и не стал ее утешать, когда ночью она заперлась в ванной, пустила воду из обоих кранов, чтобы заглушить неприятные, клокочущие звуки рыданий. На уроки во вторник он не пошел – в этом не было никакого смысла. Когда мать, с опухшими веками над покрасневшими, маленькими глазами, стала его будить, Рома просто сказал:

– Я больше не пойду в школу, мама.

И посмотрел на нее.

Мать поморгала, открыла рот, снова закрыла, повернулась и вышла из комнаты, оставив его лежать на расстеленной на полу постели, там, где раньше стояло кресло-кровать, ныне сваленная грудой обломков в углу.

Вместо уроков Рома отправился к морю – туда, куда ходил во время обыска в их квартире, на берег Гремячего мыса. Он стоял на самом краю у невысокого обрыва, где тяжелые волны, набегая на застрявшие в мокром песке древние камни, разбивались ленивыми брызгами, подставлял лицо холодному, тихому ветру, вдыхал растворенную в волглом воздухе соленую водяную пыль и смотрел в туманную мглу, стирающую границу между морем и серым небом. Вокруг не было ничего, кроме завораживающего покоя, и очень скоро Рома стал слышать в шорохе ветра и шуме волн подобие голоса: нет, не злобный шепот, не торжествующий рев, даже слов не было в этом обращенном к нему монотонном и тусклом зове – это был голос самой пустоты, отрицательного бытия; это был голос Мамочки. Он слушал ее и понимал.