Красные ворота

Так что вряд ли сегодня Кондратьев нуждается в каких-либо рекомендациях — его произведения, как говорится, на виду, его биография в общем известна любителям литературы. Хочу обратить внимание лишь на одно. Кондратьев воевал с начала сорок второго года до конца сорок третьего, когда он был во второй раз — тяжело — ранен и уволен из армии по инвалидности. Но прозу его не зря называют ржевской, она так или иначе связана с трагической ржевской эпопеей сорок второго года. Те, кто участвовал в этих тяжких, кровопролитных боях или хотя бы видел, что происходило на многострадальной ржевской земле, на всю жизнь запомнили горькие, раздирающие душу события безуспешного многомесячного сражения. Александр Твардовский, рассказывая, как возникло его знаменитое стихотворение «Я убит подо Ржевом», вспоминал свою командировку в измотанные, обескровленные неудачными атаками войска:

«Впечатления от этой поездки были за всю войну из самых удручающих и горьких, до физической боли в сердце. Бои шли тяжелые, потери были очень большие, боеприпасов было в обрез — их подвозили вьючными лошадьми. Вернувшись в редакцию своей фронтовой „Красноармейской правды“, которая располагалась тогда в Москве, в помещении редакции „Гудка“, я ничего не смог дать для газетной страницы, заполнив лишь несколько страничек дневника невеселыми записями».

Такие же тягостные, рвущие душу впечатления вывез из-под Ржева и Илья Эренбург:

«Ржева я не забуду. Может быть, были наступления, стоившие больше человеческих жизней, но не было, кажется, другого столь печального — неделями шли бои за пять-шесть обломанных деревьев, за стенку разбитого дома да крохотный бугорок…»

Через эти бои прошли и главные герои той книги Вячеслава Кондратьева, которую читатель сейчас держит в руках. И хотя встречаемся мы с ними уже в мирное время — вскоре после войны, пережитое на фронте подо Ржевом не отпускает их, многое определяя в их дальнейшей судьбе. Как и в судьбе и творчестве самого автора книги, принадлежащего к тому же поколению. Поколение это понесло на войне самые тяжкие, самые опустошительные потери. Как писал об этом Давид Самойлов — одногодок Кондратьева:

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.

Но это поколение дало нашей литературе — и в поэзии и в прозе — целое созвездие очень ярких дарований. А ведь пули, конечно, не разбирали, кто перед ними, не щадили талантливых. Почему же это безжалостно вырубленное войной поколение дало писателей никак не меньше, а пожалуй, больше, чем последующие «мирные»?

Война была таким потрясением, что пережитое на фронте — да еще в столь юные годы — пробудило у многих те способности, которые в иное время и в других жизненных обстоятельствах, может быть, и не открылись бы вовсе. Но те, о ком здесь идет речь, брались за перо для того, чтобы поведать о пережитых испытаниях, о великой беде и высоком мужестве народа, о товарищах, сложивших голову на поле боя. Прежде всего из-за этого, для этого. Кондратьева, как и многих других писателей военного поколения, в литературу привела фронтовая юность — незабытая, незабываемая. Но в отличие от своих товарищей по войне и литературе он взялся за перо, когда ему перевалило за пятьдесят — в столь позднем возрасте прозаики не начинают. И это лучше всего говорит о силе пережитого, заряд которого сработал даже через столько лет. Вячеслав Кондратьев сам рассказывал, как не давало ему покоя пережитое, как жгло: