Красные ворота

— Чего-чего. Выдумала историю, будто на студенческой вечеринке напоили ее, заснула, ну и воспользовался какой-то гад… Сейчас она чего угодно наплетет, чтоб жалость вызвать. Я ее в первую ночь и выгнал прямо на улицу. На другой день приползла — слезы, рев, прости, родненький, люблю же тебя, ну и прочее. Но я все! Обрезать, так сразу. Я и немцев так. Одним ударом. Странно, вояки были крепкие, а ранят, как поросята визжат. Наш, пусть плюгавенький какой, долбанет его — молчит, только постанывает. Чудно, правда?

— Да, я тоже замечал это, — Володька был рад, что разговор перекинулся на другое, но Казаков возвратился к своему:

— Раз она для меня первая, значит, и я для нее должен быть первым. Понимаешь?

— Понимаю, Женька… Но, может, правда, не виновата она?

— Не виновата! — повторил он. — На гулянки не ходи, когда твой в окопах вшей кормит. Вот и не будешь виновата ни в чем. Ты это брось! Такое не прощается. Ведь каждую ночь будешь мучиться, что вот она с кем-то так же, как с тобой… Нет, все! Да и развелись уже, — он помолчал немного, затем добавил, усмехнувшись: — Говоришь, похудел я? Так кроме работы еще гуляю напропалую. Девчат у нас в лаборатории полно, ну… вот и отыгрываюсь за все годы. Да со зла еще. Если хочешь, могу познакомить. Есть девочки — класс!

— Нет, Женька, неохота что-то.

Они посидели еще недолго, поговорили о том о сем, вспомнили о Дальнем Востоке, об однополчанах и разошлись. Под конец Казаков сказал:

— Вот так, Володька. Все мои мечты о тихой семейной жизни вдребезги. Ни одной бабе теперь верить не буду. Вчера один тип в пивной стихи читал, не знаю уж чьи, но запомнились: «Нет, не надо считать Мадонною ту, которую полюбил, ни одного расставанья со стоном — взял, переспал, забыл…» Здорово?

— Ничего…

— Я теперь так и буду — взял, переспал, забыл… Ну их всех!

~~~

Утром после самомассажа Володька приподнял левой рукой половину предплечья правой, и — о радость! — на какой-то миг задержалось, не упало плетью, как прежде. Он бросился к матери.

— Мама, смотри, держится! Не обманул, выходит, врач, когда говорил, что прорастет нерв.

Почти целый день Володька занимался одним — приподнимал предплечье, стараясь усилием воли удержать его в этом состоянии, и на какие-то секунды фиксировалось. Значит, рука будет жить! Он ликовал. Как угнетала его до этого она, безжизненная, все больше сохнущая. Теперь он станет упражнять ее, остановит атрофию, может, и возвратит силу мышцам.

Прервал его радость телефонный звонок. Звонила Майя.

— Я не хотела звонить, — сказала она. — Но все же решила. Нам надо встретиться.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Володька.

— Нет, ничего, — спокойно ответила она. — Ты выходи сейчас, я недалеко от твоего дома.

Когда Володька вышел из парадного, Майка уже не спеша подходила к нему — нарядная, без следа какой-либо озабоченности на красивом лице. Да и что могло случиться с уверенной в себе Майкой? — подумал он.

— Пройдемся или зайдем к тебе? — спросила она.

— Как хочешь.

— Давай к тебе. Не люблю курить на ходу.

Они поднялись на третий этаж, и Майка уверенно остановилась около Володькиной двери.

— Разве ты была у меня? — удивился он.

— Нет… А помнишь открытки, которые получал от неизвестной поклонницы? Я опускала их вот сюда, — показала она на почтовый ящик.

— Значит, это ты? Такие смешные старинные открытки.

Они прошли в комнату, Майя села на диван, небрежно положив ногу на ногу, закурила, оглядывая комнату.

— Смешно… Когда-то я мечтала попасть к тебе, посмотреть, как ты живешь. И вот у тебя, — она еще раз огляделась, а потом спокойно с улыбкой объявила: — Я беременна, Володька.

Он даже отшатнулся от неожиданности.

— Не может быть…

— Удивительный вы народ, — засмеялась она. — Всегда для вас это неожиданность. Причем не очень приятная. Так?

— Я как-то не думал об этом…

— Разумеется… У тебя сейчас премилый вид. Такой, как я и предполагала.

— Что же делать, Майя? — растерянно спросил он.

— Вот об этом я и хотела поговорить с тобой, — она улыбалась, что никак не вязалось с серьезностью взгляда ее серых глаз.

Володька нервно закурил и начал вышагивать по комнате, абсолютно не зная, что и как говорить. Майя следила за ним глазами и так же улыбалась. На миг Володьке подумалось, что она его разыгрывает, это успокоило, и он остановился.

— Ты разыгрываешь меня?

— Увы, милый, к сожалению, нет… Думай.

— А что думать? — глупо спросил он.

Майка опять рассмеялась:

— Если я оставлю ребенка, он будет твой и не твой, а… Олега. Вот и подумай, — сказала она, затянувшись папиросой.

— А он мой, Майя?

— Наконец-то догадался! — она перестала улыбаться и сказала устало: — Зачем же мне было приходить к тебе, Володька? Ребенок твой… Оставлять его или не оставлять, вот что мы должны решить. Понял ты?

— Я… не знаю… — растерянно сказал он.

Майя поднялась с дивана, медленным движением потушила папиросу.

— Господи, ну чего я от тебя могла ждать, кроме «не знаю». Ладно, кончим на этом. Я пойду…

Володька пошел проводить ее. У двери она погладила его по щеке небрежным, но ласковым жестом.