Красные ворота

— Литератор…

— Ого, — криво усмехнулся Володька. — Не воевал, конечно?

— Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили… — она поглядела на него и замолчала.

Володька насупился и отвел глаза.

— Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, — продолжала Майка. — Почему не зашел?

— Так, — пожал он плечами. — Не до встреч было.

— Очень жаль… протянула она, наливая ему вторую рюмку.

Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул:

— Ты вот талдычишь, что хорошо живешь… Нет, ты плохо прожила эти годы.

— Почему? — ее глаза забегали. — Почему? — повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом.

— Ты прошла мимо…

— Мимо чего? — перебила она.

— Войны!

— Вот ты о чем, — она облегченно вздохнула. — Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было.

— Училась, работала… Все не то!

— А что — то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь «ппж» и вернуться с брюхом? — жестковато, в упор сказала она и усмехнулась. — Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца… Ты помнишь Лелю из девятого «Б»? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать… А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков.

— Она живет там же? — спросил Володька.

— Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе?

— Хочу навестить.

— Что ж, навести… Увидишь, во что она превратилась.

— С ней хоть поговорить будет о чем… У нас общее — фронт.

— Понимаю… — с горечью сказала Майка. — А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего — детство, юность, школьные вечера, танцы?

— Школа — слишком давно. И не то, — сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно.

— А для меня то! Я всю жизнь буду помнить…

— Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу… Это я так…

— Скажи, я нравилась тебе тогда?

— Да… И здорово, — признался Володька.

Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку — какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то.

— Потанцуем? — предложила Майка.

Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой.

— Что-то не хочется, да и разучился я, — буркнул он и поднялся.

— Ты уходишь? Погоди, давай покурим, — она торопливо вытащила папиросы, протянула ему. — Посиди еще немного.

Володька взял «казбечину», закурил и присел… Так же суетливо Майя налила еще рюмку.

— Выпей… Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть… эти страшные годы… эту войну… Я очень хочу помочь тебе в том, но не знаю как. Очень хочу!

— Спасибо, Майка, — сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости.

— Запиши мой телефон… И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, — повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду…

~~~

Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска — картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год — первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла.

Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув:

— Приходи к нам обязательно… Буду ждать каждый вечер, — и во вкрадчивом шепоте было обещание.

У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил:

— Приду…

Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание.

На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача.

…Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь… Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался — Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он… Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке.

Сапоги Володька не раздобыл и сейчас натягивал Костины при сочувственном внимании всей палаты. О портянках не могло быть и речи, а носков ни у кого не было. На босу ногу сапоги с трудом, но налезли…

— Так ноги сразу заморозишь, — покачал головой Артем.

— Черт с ними! Дойду как-нибудь, — бросил Володька.