Красные

Так что одним из «символов Октября» Антонов-Овсеенко не стал. Но выкинуть его из истории было уже невозможно. Он навсегда вошел в нее, оказавшись в ту ночь в Зимнем во главе рабочих, солдат и матросов. Перефразируя министра Малянтовича, можно сказать, что он влетел в нее как щепка, вброшенная волной Революции, которая в 1917 году разлилась как вода по всем углам страны и заполнила всю Россию.

«Связи по крови ничего не стоят»

Одни из них пришли к революции 1917 года весьма известными и заслуженными в своих кругах людьми. Для других наоборот — именно Октябрьские события стали началом их революционной карьеры.

Владимир Антонов-Овсеенко относится, скорее, к последним. Хотя к моменту прихода большевиков к власти он был уже опытным революционером, имевшим в своем «активе» несколько побегов из тюрем и даже смертный приговор, и прожившим на свете 34 года. По меркам тогдашнего бурного времени, когда 47-летнего Ленина в партии называли «Стариком», возраст весьма почтенный.

Владимир Овсеенко (Антонов — один из его революционных псевдонимов) родился 9 (21) марта 1883 года в Чернигове в семье военного — его отец был участником Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, получил на фронтах несколько ранений и дослужился до чина капитана. У Александра и Ольги Овсеенко было пятеро детей: дочери Вера и Мария и сыновья Владимир, Александр и Сергей.

В будущем отец их тоже видел военными и устроил учиться в Воронежский кадетский корпус. Владимира отдали в корпус в одиннадцатилетнем возрасте, и там он проучился семь лет — до 1901 года. Продолжать военное образование он категорически отказывался. Дело закончилось крупной семейной ссорой. Более того — будущий руководитель штурма Зимнего дворца решил даже свести счеты с жизнью и бросился в пруд, но прохожие его спасли.

Его удалось уговорить поступить в престижное Михайловское артиллерийское училище, но через месяц оттуда все равно ушел. Потом уехал в Петербург — в Николаевское военное инженерное училище. Но и там долго не продержался. Он объяснял это тем, что не смог «перебороть в себе органическое отвращение к военщине» и отказался присягать «Царю и Отечеству». За что отделался двумя неделями ареста, после чего из училища его вышибли.

В 1902 году умер его отец. Сам Антонов-Овсеенко вспоминал, что это время стало для него своего рода «перекрестком», на котором пришлось выбирать, куда идти дальше. «Я, — писал он своей дочери, — в семнадцатилетнем возрасте порвал с родителями, ибо они были люди старых, царских взглядов, знать их больше не хотел. Связи по крови ничего не стоят, если нет иных».

В этом же письме он призовет дочь отречься от матери, то есть от его бывшей жены. «Не всякую мать можно добром поминать», — напишет он.

Но до этого еще далеко.

«Штык»

Весной 1902 года он снова отправился в Петербург, где работал сначала чернорабочим в Александровском порту, а затем кучером в Обществе покровительства животным. А осенью поступил в Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище.

Для человека, испытывавшего, по его же собственным словам, «отвращение к военщине» — весьма странный и неожиданный шаг. Позже он сам объяснял его тем, что хотел вести революционную работу среди солдат. Во всяком случае, если это «отвращение» и имело место, то окончательно перебороть это чувство он так и не смог — еще многие годы его жизнь будет связана с военным делом и с армией. В училище его привлекали только история и математика. Еще — книги и шахматы. От «запойного», по его словам, чтения у него испортилось зрение, и он начал носить очки.

Писал он и стихи. Вроде бы еще в кадетском корпусе на них обратил внимание великий князь Константин Константинович — в то время достаточно известный поэт, который подписывал свои произведения инициалами «К. Р.». Он как раз совершал инспекционную поездку в кадетский корпус. Существует версия, по которой великий князь покровительствовал юному дарованию, и поэтому Антонов-Овсеенко смог поступить в училище после скандала с отказом давать присягу.

Социал-демократ Евгений Ананьин, знавший его в это время, вспоминал о нем так: «Небольшого роста, крепко скроенный, затянутый в свой юнкерский мундир, он производил впечатление своей серьезностью (не по летам) и известной замкнутостью. Склад его лица был скорее сосредоточенный, хмурый и даже суровый, но порой оно озарялось какой-то нежной и почти детской улыбкой. Но это случалось редко, и он, как говорится, не любил давать воли своим чувствам. Обычно вид у него был важный и почти недоступный, или, может быть, эта важность была надуманной, не совсем ему свойственной и которую он носил как защитную маску. Сразу поражал в нем и волевой уклон всей его личности. Говорил он немного, на слова был скорее скуп, но то, что он говорил, отличалось (или так казалось мне тогда) значительностью».