Красный

- Пришла, - ответила она. - Но я не...

- Девочка Цимона, - сказал другой. - Пропусти ее. Он не задержится в этом мире.

- Я обыщу ее. Ты знаешь приказы.

Она отпрянула от его рук, когда те потянулись к ней, но понимала, что не должна сопротивляться, пока ее тело нагнули и обыскивали. Искали что? Оружие? У нее? У нее ничего не было. Солдат провел руками по всему ее телу и сквозь одежду. Оба улыбнулись друг другу, когда один дольше положенного задержался под ее юбками, где она была голой. Мона согрелась от его прикосновения. Малкольм натренировал ее получать удовольствие от нарушения личных границ, и этот мужчина безусловно нарушил ее границы. Он обхватил ее ягодицы, помассировал их, просунул руку между ее бедер и толкнулся в нее пальцем.

- У меня ничего нет, - сказала она, когда он добавил второй палец и погладил ее внутренние стеночки. - Клянусь, ничего.

- Пропусти ее, - сказал второй солдат. – Мы должны закончить наш обход.

- Если мы должны, - ответил молодой, вынимая руку из-под ее юбки. Он указал на открытую дверь пальцами, которые только что были внутри нее. - Поторопись. Он не долго протянет.

- Спасибо, - ответила она, делая реверанс. Она поспешила мимо мужчин и дальше по коридору. Факелы освещали ей путь, хотя она и не знала, куда они ее приведут. Цимон? Кто такой Цимон? Мужчина на картине? Узник? Она была здесь ради Малкольма, но кто знает, какую роль он решил сыграть в этой плотской Стране чудес.

Из комнат, мимо которых она проходила, доносились тихие стоны. Это были стоны не удовольствия, а глубочайшего страдания. Это была тюрьма. Мона это понимала. И где-то в этой тюрьме ее ждал Малькольм. Паника в ее сердце была настоящей. Легкие стучали. Платье туго обтягивало ее грудь. Из-за чего та ужасно болела, и она гадала, было ли это из-за панического дыхания, сжимающего ее вены. Они казались наполненными, набухшими. Не обращая внимания на боль, она бежала по пыльному коридору, пока не добралась до самого конца.

Камера не охранялась, и железная дверь не была заперта. Она огляделась вокруг, пытаясь увидеть, сможет ли кто-то ее остановить. Никого. Мона взяла факел с настенного канделябра и вошла через открытую дверь.

- Малкольм? - прошептала она. В комнате было темно, сыро и холодно. Она услышала звяканье цепи по каменному полу и медленно двинулась на звук. - Малкольм? О, Боже, Малкольм...

Это был он, хотя едва ли был похож на себя. Он лежал голый, если не считать набедренной повязки, на холодном полу, подтянув колени к груди, а его волосы были белыми, словно многодневный снег. Его тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей. Она видела каждую кость, каждое сухожилие и каждый сустав. Иссохшее лицо было безошибочно ее Малькольмом, его черные глаза сверкали, как кремень. Он не потерял волю к жизни, хотя, казалось, потерял все остальное. Единственным его достоянием были железные кандалы на лодыжке, приковывавшие его толстой цепью тяжелых звеньев к стене. Мона вставила факел в настенный канделябр и опустилась на колени возле его головы. Она с нежностью прикоснулась к его лицу и всхлипнула.

- Что происходит? - спросила она. - Что они сделали с тобой?

Он открыл рот, но не издал ни звука. Она искала воду, вино, что угодно, чтобы смочить его язык. В темнице не было ничего, кроме его истощенного тела.

- Голоден, - прошептал он.

- Боже. - Мона прижала его дрожащее тело к себе. Она могла бы пересчитать его ребра пальцами в темноте, таким худым он был. Она, как могла, укутала его в свои плотные юбки.

- Еды, - сказал он, это прозвучало так, словно он пытался спросить.

- У меня ничего нет, - ответила она. - Они обыскали меня.

Он кивнул, смирившись со своей смертью, и закрыл глаза.

Она прижимала его к себе, как ребенка на руках. Он был таким хрупким, таким беспомощным, что у нее защемило сердце. Боль в груди становилась невыносимой. Она плакала от горя и боли. Малкольм положил голову ей на грудь, и она застонала от новой волны агонии. Что-то происходило. Она почувствовала, как передняя часть ее платья стала влажной и теплой. Малкольм истекал кровью на нее? В отчаянии она стянула лиф платья. Она не увидела крови, только ее груди, красные и набухшие, с набухшими сосками. Из ее груди сочилась жидкость. Белая жидкость, но не вода.

Она сразу же поняла смысл картины и значение «Отцелюбия римлянки». Это было не изображение проститутки, совершающей интимный визит к узнику. На картине была изображена женщина, кормящая голодного пленника из собственной груди. Не раздумывая ни секунды, она взяла свою грудь в ладонь и поднесла к его губам.