Красный гаолян

— Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми!

Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков.

В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды.

Дедушка не знал, что гроб приподнялся. Его лицо стало мертвенно-бледны, как у покойника, он чувствовал лишь, как петля из грубого полотна впилась в горло, сломав ключицу, а позвонки, изначально напоминавшие засахаренные ягоды боярышника, нанизанные на палочку, с такой силой прижались друг к другу, что превратились в упаковку прессованных хлопьев из этих ягод.[111] Он не мог распрямить спину, разочарование всего на долю секунды подорвало волю, и ноги потихоньку подогнулись, как расплавленное железо.

Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу.

Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину.

Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры.

Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток…

Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета.

Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови…

Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого…

Похоронная процессия рода Ци, словно огромный белый дракон, поднималась в гору по дороге, вымощенной тёмной брусчаткой. Прохожие по сторонам дороги не смотрели ни на артистов на ходулях, ни на танцоров в масках львов,[112] но лишь с грустью взирали на пепельно-серые лица шестидесяти четырёх носильщиков: у некоторых из них шла носом кровь. В тот момент дедушку переставили в самый конец, он держал ручку, на которую приходилось наименьшая нагрузка. В груди у него всё горело, во рту чувствовался привкус крови, а твёрдая брусчатка разлеталась под ногами, словно капли свиного жира…

3

Отец, облачённый в траурную одежду, с шестом в руках стоял на высоком табурете лицом на юго-запад и, отбивая удары, громко кричал:

— Матушка! Матушка! Иди на юго-запад! По широкой дороге! На драгоценном чёлне да на быстром скакуне! У тебя достаточно денег на дорожные расходы! Матушка! Ты будешь спать в сладости, а от трудностей откупишься…