Красный гаолян

Распорядитель наставлял отца, что нужно эти слова повторить трижды, чтобы преисполненными глубоких чувств криками родных проводить душу покойного на юго-запад, в рай. Но отец прокричал лишь раз, и его горло сжалось от подступивших слёз. Он просто опирался на шест, но перестал бить им по земле, ещё раз с губ слетело слово «матушка», и его уже было не воротить — дрожащее, протяжное слово «матушка», словно тёмно-красная бабочка, крылья которой украшали симметричные золотистые пятна, полетело на юго-запад, то набирая высоту, то снова опускаясь. Там тянулись равнины, открытые всем ветрам, тревожное солнце на восьмой день четвёртого лунного месяца припекало так, что над рекой Мошуйхэ повис белый туман. Слово «матушка» не могло перелетать через эту обманчивую преграду, оно покрутилось немного туда-сюда, потом развернулось на восток. Хотя отец провожал бабушку в рай на юго-западе, бабушка не пожелала туда оправиться, а двинулась вдоль той самой насыпи, по которой когда-то шла, чтобы отнести бойцам из дедушкиного отряда лепёшки-кулачи. Она то и дело останавливалась, оборачивалась, призывно глядя золотистыми глазами на сына, моего отца. Если бы отец не опирался на длинный шест, то повалился бы головой вниз на землю. Чёрное Око с удивлением подошёл, сгрёб отца в охапку и снял с табурета. Прекрасная музыка, которую играли музыканты, зловоние, исходившее от толпы зевак, и пышность похоронных обрядов слились воедино, и это наваждение, словно тончайшая пластиковая плёнка, окутала тело и душу отца.

Двадцать дней назад дедушка повёл отца раскапывать могилу бабушки. День выдался не самым приятным для ласточек, низкое небо было затянуто двенадцатью тучами, похожими на рваную вату, и от них исходил запах тухлой рыбы. Над Мошуйхэ дул лёгкий ветер. Сгущалась тревога. Трупы собак, которых подорвали ручными гранатами во время войны людей с псами прошлой зимой, разлагались среди прибрежной травы. Ласточки, только что вернувшиеся с острова Хайнань, с ужасом летали над берегом. Жабы начали спариваться, за время долгой зимней спячки они потемнели и похудели, но теперь подпрыгивали, охваченные ярким пламенем страсти.

Отец смотрел на ласточек, и на жаб, и на большой мост через Мошуйхэ, всё ещё хранивший болезненные отметины с тридцать девятого года, и в душе поднималось ощущение одиночества и заброшенности. Пробыв всю зиму в оцепенении, крестьяне сеяли в чернозём гаолян, сеялки стукались о коробки с семенами с чётким ритмом, и звук этот разносился далеко-далеко. Отец вместе с дедушкой и ещё десятком членов «Железного братства», вооружёнными лопатами, стояли перед бабушкиной могилой. Её могила и могилы бойцов дедушкиного отряда выстроились длинной змеёй, на выцветшей земле хаотично пробивались первые золотисто-жёлтые цветы горького латука.

Молчание продлилось три минуты.

— Доугуань, ты ведь точно помнишь — эта могила? — спросил дедушка.

— Точно эта, я не мог забыть.

— Эта! Копайте!

Члены «Железного братства» сжимали лопаты, но медлили, не решаясь приступать. Тогда дедушка взял кирку, прицелился в могильную насыпь, напоминающую женскую грудь, и с силой ударил. Тяжёлая острая кирка со скрежетом вошла в землю, после чего дедушка поддел ком земли. Заострённая насыпь стала гладкой.

Когда дедушка ударил по могиле киркой, у отца сжалось сердце — в тот момент его душу переполняла ненависть к жестокому дедушке и страх перед ним.

Дедушка откинул в сторону кирку и обессилено проговорил:

— Ройте, ройте…

Члены «Железного братства» окружили могилу, принялись орудовать лопатами, и вскоре могильный холм сровнялся с землёй. Затем стали смутно проступать очертания прямоугольной ямы. Чернозём был очень мягким, и яма напоминала огромную ловушку. Члены «Железного братства» осторожно снимали землю слой за слоем. Дедушка велел:

— Смелее. Ещё рано!

Отец вспомнил, как вечером девятого числа восьмого лунного месяца тридцать девятого года они хоронили бабушку. Пламя, бушевавшее на мосту, и больше десятка факелов вокруг могилы освещали мёртвое лицо бабушки, делая его живым. Чем тоньше становился слой земли, тем большее напряжение испытывал отец. Он словно уже видел под слоем земли слегка раздвинутые в улыбке бабушкины губы, поцеловавшие смерть…

Чёрное Око обнял отца и отвёл в тенёк, там легонько потрепал за щёку:

— Доугуань, очнись!

Отец пришёл в себя, но ему не хотелось открывать глаза. Тело заливал горячий пот, а душу сковал морозец — словно холод, которым тянуло из могильной ямы, проник прямо в сердце… Могильную яму уже чётко было видно, под лезвиями лопат зашуршали гаоляновые стебли, руки у членов «Железного братства» дрожали. Когда с гаоляновых стеблей, укрывавших тело покойницы, убрали последнюю лопату земли, они дружно остановились и с мольбой уставились на дедушку и отца. Отец увидел, что все скуксились и шмыгают носами. Из могилы поднимался сильный запах разложения. Отец жадно вдыхал его, как вдыхал аромат, исходивший от бабушкиной груди, пока она кормила его молоком.

— Сгребайте! — Дедушка не испытывал жалости и сердито рыкнул на нескольких парней с кислыми физиономиями.