Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции

Тут она недолго думала. Очень серьезно ответила:

– Онегин.

– Почему?

– Он Татьяну не тронул. – В глазах мелькнула некая собственная ее, выстраданная мысль. Да и что удивляться этой ее фразе, одно только телевидение своими сюжетами, основанными на насилии, может задавить страхами юную душу. И, конечно, Онегин мог, да не захотел “тронуть”

Татьяну.

– Это верно, Ксения. А чем он занимался? Он же ничего не умел.

– Да, “труд упорный ему был тошен…”

– Так чем же он вам близок? Он друга своего Ленского убил.

– Да.

Углев улыбнулся девице.

– Ну, ладно, о нем поговорим позже. Еще кто?

– Петёрин.

– А этот чем вам нравится?

Улыбнулась и Ксения.

– Он остроумный.

– Верно. А что он вообще делает в жизни?

– Петёрин? – и Ксения неуверенно ответила. – Лишний человек? – и покраснела. – Он… он служит в армии.

– Это верно. А в своих взаимоотношениях с людьми… вспомните “Бэлу”… что-нибудь доброе делает в жизни?

– Нет, нет!

– Так все равно – хороший человек?

Девица, опустив глаза, вздохнула. Она не знала, как ответить.

– Ксения, мы не в школе. Говорите, как вам хочется сказать. Есть хоть один хороший, светлый человек в литературе девятнадцатого века?

Она долго молчала. И все равно стереотип сработал.

– Базаров? – с надеждой спросила Ксения.

– Базаров? А он вам нравится?

– Н-нет. – Кажется, она все время пыталась угадать, какого ответа ждет Углев, хотя читала же наверняка роман “Отцы и дети”.

– А кто нравится? Ксения, скажите как на духу. Кто из героев русской литературы нравится?

Она молчала.

– Никто? Во всей русской литературе?

– Певцы у Тургенева?.. – пролепетала Ксения. – Я… я не знаю.

Совершенно покраснев, она угнетенно смотрела в стол. Она была сейчас очень похожа на свою мать Таню, которая училась в школе Углева.

Ксения глазки жмурит, как Таня. И обвела их, синие, синей же краской. Облизывает короткие губки перед тем, как что-то важное сказать. Шея узкая, грудка уже зрелая для ее лет. Как, впрочем, это было и у Тани Ганиной. Валентин Петрович с легким смущением, искоса, отвлекая девицу разговором, все разглядывал юную гостью. В прежние годы в школе между ним и ученицами неизбежно возникало состояние легкой влюбленности. Разумеется, влюбленности безгрешной и малозаметной. Но ее сладкие, счастливые флюиды витали в воздухе.

Чуть позже, когда у Валентина Петровича плешь вдруг заняла полголовы, и русые пряди уже не закрывали ее, и на лице высеклись вертикальные морщины, как на коре сосны, влюбленность со стороны девиц пригасла, смущенно закруглилась, но ее заменило обожание со стороны умных мальчишек, особенно когда их земляк стал знаменитым в

Америке.

– А читали вы “Тихий Дон” Шолохова? Валентина Распутина читали?

– Да, – вскинув голову, с неожиданной печалью отвечала девица. -

Мама давала протитать “Уроки французского”. Как у него картошку воровали. Про бедность.

“Ты дурочка, что ли? – размышлял Углев, поощрительно и как бы даже легковесно ей улыбаясь. – Очень бедная речь. Или по характеру такая замкнутая? Но Татьяна-то была говорливая, как сорока”.

– А кого еще из современных писателей читали? Астафьева? Можаева?

– Пелевина, – засмеявшись, заранее стыдясь, ответила Ксения.

Понимала все же, чего тут можно стыдиться. – Про Тяпаева.

– А первую книгу про Чапаева, Фурманова, читали? – Девица молчала. -

Кино видели?

– В детстве, по телеку.

И то слава Богу. И он начал ей осторожно говорить о том, что русскую классическую литературу умные люди во всем мире читают, даже боготворят, но не за то, что она дает образцы, как надо жить, а за то, что мучает душу, выкручивает досуха совесть, говорит о том, как нельзя жить. Разве это важно – знать, как нельзя? Да это все знают.

Знают, да сердцем не ведают… Литература во многих странах стала развлечением. Там даже Толстого и Достоевского умудряются ужать, оставив сюжет, голый, как в детективном романчике. Не может быть?!

Может. Народ, прошедший беду и ставший счастливым, желает быть еще более счастливым. И тут горестная, жгучая литература ему не нужна. А вот русскому народу она нужна. Русскому или российскому? Вопрос верный. Может быть, и российскому, но уж точно – русскому. Татары, например, раздавленные более сильной нацией, тоскующие по своей былой славе победителей, не очень любят подобную литературу. У татар, насколько Углеву известно, высшая похвала после прочтения книги или просмотра спектакля сказать: “Ох уж и посмеялись!..” А русскому чаще всего ближе книга, про которую он буркнет: “Изрыдался, исплакался…” И не потому, что мы такие сердобольные, может, наши-то сегодня пожесточе иных… Но нас должна спасти красота…

– Я титала! Достоевский сказал!