Красный, как жизнь

Все, что могло понадобиться в эвакуации, а рассчитывали на два-три месяца отлучки, было завязано в тюки. Чемоданы, перетянутые бечевкой, лопались от бесполезных вещей. Фамильная шуба была оставлена дома. Бабушка наотрез отказалась забирать ее у матери, прабабки моей, бабы Лели.

Добраться на вокзал оказалось бедой не меньшей. Такси в городе давно отменили, на трамвай со всем скарбом не поместиться.

Тимофей Евдокимович принял мудрое решение: ехать на двуколке, на которой он подрабатывал разной халтуркой. На тележке в два колеса по центру тяжести разместили баулы, сверху посадили младшего Женьку, закутанного матрешкой. Старший, Валерка, отказался ехать как маленький и всю дорогу до Московского вокзала бежал рядом.

Поезд стоял на дальнем пути.

Вокруг состава творилось неописуемое. На каждое место, выделенное заводом, приходилось по три-четыре человека, все пытались забрать не только детей и родителей, но и родственников. Вопли, мольбы, проклятия, ругань и брань перекрывали гудки паровозов. Начальник поезда, охрипший, с бордово-красным лицом, объяснял на каждом шагу, что может взять только по списочному составу, ну, в крайнем случае, одного-двух сверх штата…

От происходящего бабушка пришла в ужас. Она заявила, что ноги ее не будет в этом грязном, ужасном поезде, они возвращаются домой. Потребовалась вся воля Тимофея Евдокимовича, чтобы обуздать женский страх. Кое-как протолкавшись до подножки своего вагона, бабушка назвала секретный номер брони, измотанный проводник в шинели без погон, но с кобурой, спросил: сколько человек с ней едет. Ему показали на двух мальчишек. Он только махнул рукой – мелочь.

В вагоне на каждое место приходилось по четыре, а то и пять сидельцев. Место бабушки давно было занято чемоданами. Вонь, толкотня, детский плач, грубость и разлитый страх, словно враг уже входит в город.

Без умения моего прадеда убеждать строгим словом бабушка наверняка повернула бы обратно. Для ее брезгливости общий вагон был непосильным испытанием. Но она осталась, хотя маленький Женька закатил долгую истерику, а Валерка чуть не потерялся на перроне.

Раздался гудок к отправлению.

В панике прощаний, слез, напутствий и суматохи провожающих бабушка сунула Тимофею Евдокимовичу баулы, какие попали под руку. Вместить в купе все пожитки было невозможно. Поезд набирал ход еле-еле, бабушка кое-как протиснулась к окну, чтобы помахать родным.

Тимофей Евдокимович остался стеречь пожитки, как он заявил, отворачивая лицо. За поездом бежала, утирая слезы и махая любимым внукам, пока хватило перрона, прабабка моя, Леля. Сердце ее разрывалось от горя: она не хотела отпускать ни дочь, ни внуков – погибнуть, так всем вместе под бомбой! Но перечить мужу не привыкла. И только молилась про себя, чтобы родные и ненаглядные дети вернулись живыми, даже если ей не суждено их увидеть…

Поезд уходил далеко на восток, в Вятские Поляны.

В вагоне не было ничего, даже кипятка, за ним выбегали на остановках. Уложив Женьку, бабушка спала по очереди с Валеркой на оставшемся пятачке. В духоте переполненных купе и клубах курева все время открывались окна. По вагонному коридору гулял сквозняк.

Валерка не боялся ни холода, ни сквозняка. Он вырос во дворе, а из ленинградских мальчишек довоенной закалки простуды отскакивали со звоном. Женька, любимчик, рос на маминых руках и вышел не богатырского здоровья. Он частенько простужался, его опекали, холили, берегли, и делали только хуже. Мальчик рос слабеньким и незащищенным.

Прошло пять суток нескончаемой дороги, с долгими стояниями посреди лесов, когда пропускали военные эшелоны, шедшие на запад. В Вятские Поляны измотанная, сама еле живая бабушка привезла Женьку с температурой, сильно простуженным. Хуже всего, что сверток, в который запаковали лекарства, остался на перроне. В суматохе она отдала самый нужный багаж. Бесценный аспирин пропал.

Новый климат для Женьки оказался враждебен. Ребенок еще не успел оправиться от привозной простуды, как на него накидывалась другая. Он сидел дома – к счастью, бабушке удалось найти сухую, теплую квартиру, – на улицу почти не выходил и пугал мать своей бледностью.

Как бы ни было трудно время, в котором суждено жить, оно течет своим размером. Нехитрый быт эвакуированных кое-как наладился. Бабушка, забыв про брезгливость и норов, жила как все: бедно, скудно, голодно, со страхом ожидая почтальона – письмо или похоронка?

Из блокадного Ленинграда приходили тяжкие вести.

Бабушка старалась не думать, как там родители и как оказался прав отец, что выгнал ее подальше от бомбежек…

Об этом нельзя было думать, надо было растить сыновей.

Она сумела устроиться на работу бухгалтером на маленький завод, уходила засветло, а возвращалась глухим вечером.

Зато была продуктовая карточка. Зарплатные деньги шли на продукты, в основном – для Женьки, которые надо было покупать втридорога на местном рынке, чтобы болезненный мальчик пил жирное молоко и ел вареную говядину. Валерка пошел в школу, а после уроков пропадал с местными пацанами, став почти уличным. О нем бабушка привыкла не беспокоиться.