Красный коридор (СИ)

А ещё я отчаянно, панически, до судорог и колик в животе, боялся первого боя. Мелко подрагивает нижняя губа, я бледен, глаза не могут остановиться на каком-то одном предмете. Вздрагиваю от каждого разрыва, и, кажется, что меня бьёт нервная дрожь.

- Страшно?

- Да.

- Когда стреляют - всегда страшно. Но есть способ. Стрелять самому. В ответ. Тогда вместо страха остается злость и ярость.

- Не могу...

- Не могу - это без сознания или паралич. Всё остальное - не хочу! - и короткий, жесткий позатыльник. Голова бьётся каской о стенку окопа, и вниз бежит маленький ручеёк песка. - Встал и сделал!

Встаю. Делаю. Стреляю. Куда? Понятия не имею, куда-то в сторону стены разрывов, дыма и пыли...

***

Я лежу за спешно наваленном из диких камней бруствером, около старой, перекрученной течением времени, сосной. Автомат, обмотанный уже посеревшими бинтами, словно решил отдохнуть и смотрит слепым зрачком дульного среза в пронзительно-синее, прозрачное небо. Тихо. Только шум ветра запутавшегося в ветвях, словно подчёркивает эту тишину. С утра подмораживало, но выглянувшее сейчас солнце, сверкает на пятнах ноздреватого снега, который ещё остался на склонах.

- Лебедев! - окликаю я напарника.

- А? - слышится в ответ.

- Лебедев, а тебя как зовут, а?

- Антон... - после долгой паузы, говорит он.

- Странно, - хмыкаю я, - серб, и Антон... Что так?

- Мать русская, - меланхолично, набивая магазины к РПК, отвечает он.

- А-а-а-а, - тяну я, - а почему тогда Лебедев?

- Не знаю, Лебедев и Лебедев... всю жизнь так живу.

- Сколько той твоей жизни!? Девятнадцать? Двадцать?

- Двадцать. В мае будет.

- Так это ж скоро! Напьёмся, - мечтательно зажмуриваясь восклицаю, - сливовицы возьмём, шашлыков наделаем... или лучше вообще махнём к самоходам, у них там связистки симпатиш-ш-ш-ные есть... загуляем!

Я закрываю глаза, и словно окунаюсь в эту, ещё несостоявшуюся вечеринку. Образы настолько яркие, кричащие, что на миг, кажется, что нет этого холодного, продуваемого склона и надежды, что "бандерлоги" пойдут по нижней, более удобной тропе, а мы через два часа свернёмся и пойдём догонять своих на перевале.

- Лабус, как думаешь, они здесь пойдут?

Я оглядываюсь на Лебедева. Выше меня на голову, светло-русый, почти блондин, с по-детски синими глазами. "Пацан ещё", - проскальзывает мысль. " А сам-то что? На много старше? - с едким сарказмом спрашиваю себя, - да. Старше. На два года. И на полгода войны...". Я смотрю на небо, оглядываю склон перед нами и чувствую, как, что-то необъяснимо меняется на этом пятачке гор. Словно напряжение, висевшее до сих пор в воздухе, размытым по окрестностям полем, резко, скачком, собралось в одной точке вокруг нас.

- Хуже, Тоха. Они уже идут.

- Скоро? - тихо, будто бы боясь спугнуть вязкую тишину вокруг, спрашивает Тоха.

- Да. - односложно отвечаю я.

Раскладываю под руку набитые магазины. Достаю из разгрузки три гранаты, отжимаю на них усики. Потом на это времени может и не быть. Труба гранатомёта удобно устроилась в углублении между корней сосны, только руку протянуть. Чувствую, как меня начинает бить крупная дрожь.

Лабус? - слышу шёпот Тохи, - мы умрём?

Поворачиваю голову к нему. Он тоже боится. Страх по-разному действует на людей. Я дрожу. Тоха, вон посерел лицом. Во втором взводе мужик в ступор впадает, пока ему сержант пендаля не даст... Боятся можно. Это нормально. Любой человек на войне боится, и нет в этом ничего зазорного. Только идиоты и дети верят, что они бессмертны. И взвод гурий на том свете не сильно утешает под обстрелом. Главное, чтобы страх тебя не парализовал, а ты смог его приспособить для выживания. Не существует "не могу", есть одно слово - "приказ". Нет на войне храбрых и трусливых - есть люди, способные выполнить "надо". Тут работает самолюбие, чувство долга и окружение. А человек всегда боится. Страх - это такая защитная реакция. Но его надо перешагнуть, тогда, кажется, что страха нет. Так что все боятся.

Не нормально, когда страх начинает диктовать. Диктовать поступки, суждения, образ мыслей и жизни. Не нормально, когда страх выглядеть в чужих глазах нелепо или не такими как все, заставляет предавать и отказываться от своих убеждений. Не нормально, когда страх стать "белой вороной", заставляет быть серой массой протоплазмы упакованной в мировые бренды. Ярко, красиво, стильно... как фантик конфетный. А внутри пустышка. Мыльный пузырь в радужных разводах.

Мы все хотим выжить. На войне особенно. Инстинкт самосохранения заменяет все остальные. Мне не важно, что думают обо мне другие, я хочу выжить и победить. Мой страх поставлен на службу Долгу. Чести. Идеи конце концов! Я верю в то, за что сражаюсь, и мне всё равно страшно. Да, я не тот матёрый волчище, как наш капитан-"афганец", но зубки уже режутся, режутся. И запах крови уже давно не пугает, а заставляет шире раздувать ноздри, превращая улыбку в оскал.

- Конечно, Тоха. - отвечаю я, - все мы когда-нибудь умрём. Но, мы с тобой не умрём сегодня. И не здесь. Я тебе больше скажу... Я иногда вижу будущее. - Я говорю тихо, почти шепчу, но я знаю что Тоха меня слышит.