Красный Крест

— Человек по фамилии Кавокин. Я запомнила его на всю жизнь. Даже Альцгеймер не выбьет из моей памяти это существо.

Маленький, плюгавый, лысеющий мужичок лет сорока. Исключительно безликий, не человек даже, но моль. Он говорил коротко, отрывисто и немного гнусавил.

— Думаю, не раз, возвращаясь с работы, человек этот подвергался насмешкам дворовых мальчишек. Кавокин натурально нуждался в должности следователя. Лишь возможность пытать других людей могла примирить это ничтожество с самим собой. Позже, в лагере, я пойму, что вся эта система, вся эта огромная машина строилась на закомплексованных людишках вроде него. Сами по себе эти существа ничего не представляли из себя, но становились значимыми в государстве себе подобных.

Началось с анкеты. Кавокин спрашивал о родителях, загранице и всяком таком прошлом. Затем он объяснил, что арестовали ее не просто так, что просто так они никого не берут. После часа нелепых вопросов следователь вдруг вытащил стопку ее рисунков и открыл настоящий, многочасовой допрос.

«Это вы нарисовали?»

«Да».

«Зачем?»

«В каком смысле?»

«Для каких целей вы с такой точностью зарисовывали улицы Москвы?»

«Это обыкновенные рисунки. Я люблю рисовать».

«И это?»

Что тут ответить? Я сижу со связанными руками. Передо мной стол, стул и лампа. Следователь размахивает рисунком НКИДа, и я думаю: «Господи, какой же нужно было быть дурой, чтоб зарисовывать здание государственного учреждения!»

Кавокин задает, по сути, одни и те же вопросы.

«Для чего вы рисовали это? А это? А вот это? А Кремль?»

Я старалась не раздражать его, пыталась отвечать спокойно, но получалось плохо. Во-первых, он все еще смешил меня, во-вторых, какое ему было дело до моих ответов?

Спустя, наверное, часа два он перешел к следующему вопросу:

«Вы отправляли рисунки мужу?»

«Куда?»

«Вы получали письма от мужа?»

«В самом начале войны, да».

«В самом начале это какой год?»

«Это 41-й, если вас подводит память!»

«Не вздумайте грубить мне! А после? После вы получали письма?»

«После нет. Только в самом начале войны, всего два».

«Вы знали, что ваш муж перешел на сторону врага?»

«Нет».

«Так вот знайте!»

«Алексей не мог перейти на сторону врага. Более того, я уверена, что Алексей никогда бы так не поступил. Мой муж всегда был настоящим коммунистом».

«Не тебе, сука, решать, кто есть настоящий коммунист, а кто нет! Поняла меня?!»

«Ого! — подумала я. — Вот это поворот! Это ничтожество умеет еще и кричать!» К этому моменту я успокоилась и теперь совершенно не испытывала страха перед человеком за столом.

«Кто-нибудь говорил ему, что он смешон?»

Кавокин продолжил что-то кричать, но Татьяна Алексеевна перестала слушать его. Ей стало неинтересно. Глядя на брызжущего слюной человека, она вдруг вспомнила последние слова отца:

«Будь храбра, Тата, но без глупостей. Не клади голову на плаху. Будь хитра и не стыдись отступить. Будь мудра! Умей соглашаться и бежать. Не доказывай человеку с ножом, что ты смелая. Всегда молчи. Не объясняй дураку, что он дурак, ибо не рассказываешь же ты дереву, что оно дерево. Не ворчи, не бухти и не ной. И всегда оставайся здравоцентристом!»

«Павкова! Павкова! Павкова, смотрите на меня!»

«Да…»

«Да, гражданин начальник!»

«Да, гражданин начальник…»

«Павкова, связывался ли с тобой твой муж Павков Алексей в последние недели?»

«Что?»

Только в этот момент она поняла, почему они арестовали ее!

«Лешка жив!»

Спустя несколько лет она опять повторяла эти слова. Они арестовали ее не потому, что нашли старые списки, но потому только, что освободили ее мужа из плена.

«Связывался ли с тобой твой муж в последние недели?»

— Из донесений наших агентов я знала, что, заходя в немецкие лагеря, американцы рекомендуют русским солдатам не возвращаться домой, потому что дальше, зачастую, их ждут не родные и близкие, а фильтрационные лагеря.

«Наших солдат пугают пытками и допросами, — сообщал советский сотрудник, — а потому настоятельно рекомендуем провести разъяснительную беседу с представителями американского дипломатического корпуса».

«Так вот почему они арестовали меня! Жив! Жив! Жив! Лешка жив! Они вышли на меня не потому, что нашли румынский список, но потому только, — вдруг осенило меня, — что где-то там, далеко-далеко, моего мужа освободили из плена!»

Вы не поверите, Саша, я так обрадовалась, что чуть было не обняла эту собаку Кавокина.

«Павкова!»

«Да?»

«Да, гражданин начальник!»

«Да, гражданин начальник…»

«Так твой муж, я тебя, суку, спрашиваю, выходил на тебя или нет?»

«Нет…»

Кавокин продолжал орать, и Татьяна Алексеевна испытывала нечто необъяснимое. Плотность эмоций, которую ни с чем не сравнить. Колоссальный пресс чувств.

— Наверное, так действуют только наркотики. Кто бы дал воды? Одновременно я переживала страх и физическую боль, волнение от разлуки с дочкой и счастье от обретения мужа. Я не понимала, какой у меня пульс, но просила собственное сердце только об одном — милое, не остановись!

Следователь продолжал гавкать, и я не могла поверить собственному счастью:

«Значит, это правда?»

«Что правда?!»

«Значит, вы арестовали меня, потому что Алексей жив?»