Красный лик: мемуары и публицистика

– Не ослепляясь никакими химерами, никакими обольщениями, она шла к реальному – к устроению жизни человека на земле в данной обстановке, в данном времени, в данных условиях…

Китайской революции – а в ней было много героического, и, несомненно, доктор Сун куда героичнее того же Ленина, – свойственен мирный, человеколюбивый, национальный, истинно демократический характер. Все вожди Гоминдана – просты, и в этой простоте, в близости их к народу они кладут своё главное достоинство.

Китайская революция в своих порывах оказалась спущенной на тормозах властными и умными руководителями, и вот почему она оказалась столь благодетельной.

* * *

Со стороны моих соотечественников, живущих в настоящее время в Китае, желательно было бы внимательное отношение к тем великим и поучительным событиям, которые разыгрываются на их глазах. Русским надо учиться у Китая и революции, как когда-то, 700 лет тому назад здесь они учились монархии.

Всякий беспристрастный наблюдатель скажет, что в наличном финале китайской революции он видит только положительные качества таковой, и поэтому он, до известной степени, примирится и с русской революцией и перестанет восклицать знаменитым восклицанием:

– Да может ли быть что-либо доброе от Назарета?

Он увидит, что революция в сущности своей стремится к миру, спокойствию, благосостоянию, национальной зажиточности, к чему вообще стремятся всегда все люди, причём только эти блага должны быть в послереволюционном строе предоставлены большему количеству людей.

Он увидит, что революция права, поскольку она стремится к этому, и она сбита с толку, когда ей навязывают разные химерические теории некоторые милостивые государи, одни – по глупости, а другие – из хитрых видов.

Он увидит, что можно быть революционером и в то же время горячим националистом, каким был доктор Сун.

Наконец, он увидит, какой энтузиазм, какие силы пробуждает в народе националистически повёрнутая революция.

Он увидит, какие бесконечные пути по укреплению Востока развёртываются сейчас перед Китаем.

И увидав это, всякий русский с тем большей грустью глянет на то, что творится на его родине, которая сбилась с пути национальной революции, столь радостно встреченной ею в 1917 году.

Гун-Бао. 1929. 23 января.

Кризис евразийства

– Как, только что началось, и уже кризис?

– Что делать! Должно быть, то судьба русских идеологических устремлений…

Не расцвёл и отцвёл
В утре пасмурных дней…

А между тем скажите, положа руку на сердце, что было за последние годы роскошнее, эффектнее и свежее начала евразийства?.. Начала вообще всегда бывают блистательны – вспомним первые века христианства, вспомним Реформацию, вспомним, наконец, русскую революцию… В идейной игре, как и в шахматах, дебюты очень легки:

– Несколько общих идей, и дело пошло…

Зато очень затруднителен «эндшпиль».

– Порыв должен быть сохранён и всё же облечён в рамки железной рациональности…

Что говорить – в евразийстве были роскошны дебюты. Как всякая удачная мысль, как всякая по существу верная идея – евразийство очень просто… Просто люди подсмотрели то, на что в течение двух-трёх веков никто не обращал должного внимания, просто раскрыли старый, забытый на чердаках завалявшийся сундук… И оттуда блеснула ярко и самоцветно красота старого…

Что такое евразийство в главных чертах?

– Это открытие русской истории, её ренессанс… Сначала русской истории, примерно до Петра – не было, было чёрт знает что:

Хитрость да обманы,
Злоба да насилья,
Грозные Иваны,
Тёмные Василии…

Что тут хорошего?

И только евразийство, в сущности, открыло этот сохранившийся аромат допетровского сундука… Оттуда пахнуло пестротою и изысканностью старой культуры, роскошью русско-восточного быта, пряной, медовой росой широких степей, блеснули переливно самоцветы Кремля и Москвы, усаженной золотыми церковными главками, широкой волью и негой Волги, переливами её голубых шелков, пахнуло тем, что издавна составляло в непосредственном, безглагольном созерцании душу русской музыки, музыки Мусоргского, Серова, Глинки, Римского-Корсакова, пахнуло тем, что такой прелестью звучит до нашего времени в «Слове о полку Игореве», что звучит в сказании о «Золотом петушке», о «Царе Салтане» – и у Пушкина, и у Римского.

То, что звучит в германской душе, музыкально выявил и оформил гений Вагнера… Но этот трепетный и могучий порыв «Кольца Нибелунгов», эту героическую, добродетельную и сладострастную в то же время силу немецкий гений явил не только в трескучие фанфары и валторны; трепетный полёт Валькирий поняли и осознали не только в музыке – а и в философии – это был Шопенгауэр; его скептицизм исправил в своей философской поэзии вагнерианец Ницше, однажды подслушавший, как упоительно бьют в полночь часы на площади св. Марка в Венеции…

– А радость жаждет вечности!

– Двенадцать!