Красный лик: мемуары и публицистика

Евразийство было первой попыткой опознать в понятиях то, что мы давно знали уже в музыке, то, что прельщало русских в народном искусстве…

Одним словом, когда евразийцы начали говорить, когда они, задыхаясь от восторга, – а мы давно уже не слыхали восторга искренности! – заговорили, что запахло кизяком, и слышно стало, как заревели верблюды в степи, – к их речам начали трепетно прислушиваться, осознавать, что то, что говорится в этих речах, – в сущности, давно принято и усвоено нами, массами, – в красоте, в искусстве, в православии, в государственности, наконец.

Переберите по пальцам явления последних лет, и значительнее, красочнее, сильнее, проще движения, нежели евразийство, – вы не встретите… Это был голос осознавшего самого себя в своей сущности немотствующего до той поры великоросса, за которого доселе говорили в негативных определениях дворяне – славянофилы…

Успех евразийства был чрезвычайный. По Западу – это было триумфальное шествие восторгов, с одной стороны, и истошных оскорблённых воплей интеллигенции западнического пошиба – с другой. Не надо этим господам было ни русских Ницше, ни русских Шопенгауэров.

* * *

Тогда уже, с самого начала в евразийстве намечалось несколько направлений, но во имя общего дела и общей воли – ответвления евразийства не высказывали своих претензий. И группа, собразовавшаяся на Западе, в Париже, повела уверенно и плодотворно своё дело до тех пор, покамест не впала в некий первородный грех.

Вместо того чтобы, изув обувь, подойти к идее евразийства и постепенно выкапывать освобождающиеся от многолетних накоплений наносной земли её божественный, хотя и примитивный торс, – эта группа занялась тем, что устроила из евразийства политическую партию. Вместо того чтобы предаваться этой работе в тиши своих кабинетов, ожидая того времени, когда, наконец, настанет пора для всенародного распространения этой идеи, главное – для культурной работы на её основании, – эта группа выступила на арену политической деятельности.

Конечно, нельзя отрицать того, что евразийцы, как люди, изо всех своих сил и способностей старающиеся ощутить этот дух русского исторического бытия, – отметили, что большевизм, в смысле своей стихийности, – национален, потому хотя бы, что ни в одном государстве, кроме России, нельзя было ждать того, что происходит там сейчас, – это повторение в XX веке Разинщины и Пугачёвщины; но отсюда, от этого признания сущности русской революции, свойственной русскому народу, – ещё огромное поле до того, чтобы признать в положительных качествах эту Разинщину и Пугачёвщину.

И в то время как хотя бы пишущий эти строки, примыкавший к системе евразийских идей, во всех своих писаниях отмечал нелепость русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», нашлись среди западных евразийцев люди, которые занялись очень соблазнительной и рискованной проблемой:

– Найти смысл у бессмысленного, найти у коммунизма национальные строительные качества.

Эти западные евразийцы, засевшие на парижских асфальтовых бульварах, только на момент получили прекрасное видение далёкого прошлого; они на миг увидали интуитивно прекрасный мираж, скрывшийся за парижскими соборами и дворцами Наполеоновской славы; они отвергли Петра Великого и правдивость эволюции, которую он заповедал России. И очутились у тронов московских современных ханчиков не то в роли митрополита Петра, не то в роли просвещённых конституционалистов-демократов у трона былой империи.

В своём этом сдвиге и угодничестве силам дня сего они из русской истории приняли не её могучий, железный и моральный смысл, ведший к полному примирению с прошлым и отвергавший ненужную революцию, а только бунт, поражённые и соблазнённые парадоксальностью своих воззрений.

Вот почему, вместо того чтобы стать с русским зарубежным обществом и наукой в деятельные, скромные, но плодотворные отношения, они навлекли на себя бурю негодований, защищая то, что защищать весьма трудно, и мешая моральные устремления великого хана Чингиса с лихими разорительными наездами современных социалистических Тамерланов.

* * *

Пишущему эти строки этот вопрос неизвестен точно, но можно предполагать, что между Москвой и штабом западных евразийцев существовали какие-то меркантильные отношения, вроде даже снабжения средствами.

Возможно, это обычная судьба политических авантюр, в которых одна сторона силится обмануть сторону другую, якобы «для пользы дела».

Но, по слухам, дело доходило до того, что кто-то, на манер Шульгина, даже ездил в Россию, где ему показывали, на манер князя Потёмкина, разные усердно работающие кружки «евразийцев». Соответственно с этим в писаниях евразийцев показались такие тирады, которые навлекли на них негодование всего культурного мира.