Красный лик

Горькая доля

Сначала у автомобиля, круто остановившего свой бег, показалась женщина с не столько старым, сколько увядшим лицом. Она хлопотливо подсаживала в узкую дверь своего спутника.

А спутник её всё своё внимание обращал на ногу; это необходимое приспособление никак не хотело подыматься на ступеньку машины. Он, закусивши нижнюю губу, повернулся к автомобилю боком и с трудом поднял ногу обеими руками. Поставив её на скамейку, он повернулся теперь фронтом и стал втягиваться в узкую дверь.

Наконец, сел… Дама села за ним. Машина тронулась…

Я искоса посмотрел на него. Несомненно — инвалид, ветеран Великой войны. Даже не офицер, неважно, а просто, как пишется в газетах, — «ветеран войны». Ещё не старое, но измученное лицо. Седые глаза с привычным военным взглядом, покрытое сетью жилок, заветренное лицо. Седые усы. Серая шапка.

И при всём том всё его внимание было устремлено на больную ногу. Морщась и вздыхая, он перекладывал её с места на место, морщился на толчках, вздыхал. Нога, очевидно, начала вести своё особое, независимое от остального тела существование, как это всегда бывает при какой-нибудь длительной болезни. Нога эта, несомненно, была центром его существования: ноге легче — всё хорошо, есть улыбка, есть рассказы, есть шутки; ноге хуже — вся жизнь замирает, сосредоточивается в ноющей боли ноги.

* * *

Ветеран Великой войны. Русский её участник. Пожалуй, самый неудачный из её участников.

Россия всегда вела много войн, и всегда старые ветераны и инвалиды были непременным элементом русского общества… Помню своего деда; носило его в венгерскую кампанию 48-го года сажать на престол Франца Иосифа. Помню седого и хромого гимназического дядьку с медалями за турецкую войну 77–78 годов. А «николаевский солдат», прямой, бодрый и весёлый, с подстриженными бакенами на манер Николая Павловича — разве не постоянный персонаж русской литературы? Помню медаль за севастопольскую кампанию, чёрный кавказский железный крест, наконец, медаль с этой знаменательной и неудачной надписью:

«Да вознесёт вас Господь в своё время».

Медаль за японскую войну.

Эти старые ветераны, безотносительно их чинов и орденов, безотносительно их должностей — были ферментом патриотического национального воспитания нашего общества…

В Тамбове, на небольшой, садами закрытой от солнца улице, на берегу реки Цны, жило одно семейство старого капитана 1-го ранга. Старик, бодрый и весёлый, хотя и волочивший ногу, постоянно в форменном сюртуке, садился ежедневно в 12 часов за стол, твёрдо соблюдая «адмиральский час», делал рюмку водки и ласково-добродушно покрикивал на своих домашних.

Криков его никто не боялся, потому что руководила всем в доме его супруга, седая приветливая русская дама, а дочка училась на высших курсах, декламировала Бальмонта, перебирала фотографии Художественного театра и вообще — развивалась.

Когда солнце уже садилось за Цной и над степями, окружавшими Тамбов, воцарялась особая чуткая степная ночь, в старом саду дубы и клёны неподвижно думали своими думами, звёзды заглядывали через их кружева, — вечерний стол накрывался на площадке перед террасой. Белела скатерть, озарённая двумя красно-жёлтыми языками пламени в садовых подсвечниках, барыня хозяйничала, а старый морской волк пускался в свои повествования…

Теперь, когда судьба заставила меня повидать почти всё, о чём рассказывал тогда, в дни молодости, старый русский флотский ветеран, — это не кажется таким увлекательным. Но тогда нам, воспитанным в детстве на Жюль Вернах, на Майн Ридах, — эти путешествия были особенно интересны. Ведь это путешествовал не просто какой-нибудь американец или англичанин Кук, нет, тут путешествовал русский человек, плавал на русском судне.

«Вокруг Света», «Природа и Люди» прививали русским детям в своих интернациональных переводных рассказах вкус к заграничному: мы читали и удивлялись, какие-де храбрые люди европейцы…

Это была сытинская пропаганда иностранщины за русский счёт. А вот старик капитан 1-го ранга, полуразбитый параличом, рассказывал про русские дела.

В его рассказах — Япония, например, представлялась какой-то миниатюрной, цветистой вещью. Нагасаки — веяло волшебными огнями гор, синего моря и пёстрых гейш в чайных лёгких домиках, где так весело разворачивались русские морские офицеры в присаженных на уши чёрных морских картузах с белым кантом и белых кителях…

С каким замиранием сердца слушал я рассказ, как в одной из гаваней приморского побережья, посевернее Владивостока, — лежит на дне затопленный во время войны с Англией гончаровский фрегат «Паллада», очертания которого видны в воде в сильный отлив до сих пор.

Владивосток в его повествованиях был тогда диковинным городом, в котором по улицам бродят тигры, охота на которых тоже доставила моряку несколько острых страшных минут…

Но все эти рассказы про тигров — бледнели перед рассказами о строгих адмиралах, любителях парусного искусства…