Красный Марс

Он поспешил в офис, расположенный внутри одного из останцев. Майя шла рядом и болтала без умолку, когда он регистрировался в одной из комнат с желтыми стенами на четвертом этаже. Бамбуковая мебель, цветастые простыни, диванные подушки. Майя была преисполнена идеями, оживленная, и она радовалась ему. Радовалась ему! Он сжал зубы так, что ему стало больно. От скрежетания зубами у него болела голова и разные мышцы лица, стирались коронки и хрящи челюстных суставов.

Наконец, он встал и прошел к двери.

— Мне нужно прогуляться, — сказал он. Выходя, он боковым зрением заметил, как на ее лице отразилось горькое удивление. Как обычно.

Он быстро шел к газону, минуя длинные ряды колонн Барейса, чья разрозненность напоминала разлетающиеся кегли в боулинге. Он сел на другой стороне канала за круглый белый столик с краю уличного кафе и стал медленными глотками потягивать кофе.

Вдруг перед ним возникла Майя.

— Что все это, по-твоему, значит? — спросила она. Она указала на столик, на его лицо, все еще хранящее выражение недовольства. — Теперь-то что не так?

Он уставился на свою чашку, посмотрел на нее, потом снова на чашку. Этого не могло быть. Фраза звучала в его мозгу, каждое слово было тщательно взвешено. «Я убил Джона».

— Все нормально, — сказал он. — Ты о чем?

Уголки ее рта вытянулись, отчего в ее взгляде появилось пренебрежение, а лицо показалось старым. Ей уже около восьмидесяти. Они слишком стары. После долгого молчания она решила сесть напротив.

— Слушай, — медленно произнесла она, — мне все равно, что было в прошлом. — Она замолчала, и он рискнул взглянуть на нее исподлобья. — Я имею в виду, что было на «Аресе» или в Андерхилле. Или где бы то ни было еще.

Его сердце забилось так, будто в нем сидел ребенок, который пытался сбежать. Его легкие охладели. Она продолжала говорить, но он уже не слушал. Она знала? Она знала, что он сделал в Никосии? Этого не могло быть, иначе ее просто не было бы здесь (или она все равно была бы здесь?), но она должна была знать.

— Ты понимаешь? — спросила она.

Он не слышал, о чем она спрашивала. Он продолжил пялиться на свою чашку, и она вдруг смахнула ее рукой, и та упала возле соседнего столика и разбилась. Белая керамическая ложечка тоже оказалась на полу.

— Я спросила, ты понимаешь?

Обездвиженный, он лишь смотрел на пустой стол. На пересекающиеся круги коричневых кофейных пятен. Майя наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Она вся съежилась и перестала дышать.

Затем наконец вдохнула и подняла голову.

— Нет, — сказала она так тихо, что он сперва подумал, что она разговаривает сама с собой. — Не говори. Ты думаешь, мне не все равно, и поэтому так себя ведешь. Будто мне важнее то, что было тогда, чем то, что теперь. — Она посмотрела на него, и они встретились взглядами. — Это было тридцать лет назад, — сказала она. — Тридцать пять лет, как мы познакомились, и тридцать, как это произошло. Я уже не та Майя Катарина Тойтовна. Я не знаю ее, не знаю, ни что она думала и чувствовала, ни почему. Это был другой мир, другая жизнь. Сейчас это не имеет для меня значения. Я ничего не чувствую на этот счет. Сейчас я здесь, и это я. — Она ткнула себя большим пальцем меж грудей. — И видишь ли, я люблю тебя.

Она позволила тишине затянуться, и ее последние слова разошлись во все стороны, словно рябь на воде. Он не мог отвести от нее взгляд, но затем все же заставил себя это сделать и посмотрел на слабые сумеречные звезды над головой, позволил их местоположению просочиться в его память. Когда она сказала: «Я люблю тебя», Орион находился высоко в южном небе. Металлическое кресло было жестким. Ноги замерзли.

— Я не хочу думать ни о чем другом, — сказала она.

Она не знала, а он знал. Но все должны были так или иначе принимать свое прошлое как данность. Им было около восьмидесяти, и они были полны здоровья. А некоторым было по сто десять, и они тоже были здоровыми, бодрыми, сильными. Но кто знал, сколько еще это продлится? Им предстояло принимать как данность огромный груз прошлого. И пока годы шли и их молодость становилась все более далекой, эти жгучие страсти, что так глубоко врезались в их сердца… могли ли они стать просто шрамами? Не были ли они калечащими ранениями, тысячами ампутаций?

Но это не были физические раны. Ампутации, кастрации, выемка внутренностей — все это существовало лишь в воображении. Воображаемое отношение к реальной ситуации…

— Мозг — забавная штука, — пробормотал он.