Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

О’кей, говорят биографы: Фицджеральд немного увлекался коммунизмом, но к 1934-му порвал с партией из-за ее назойливого вмешательства в творческий процесс и неприемлемой позиции по негритянскому вопросу (Фицджеральд, так сказать, недолюбливал негров). Но, если разрыв с партией и случился, в конце 1930-х марксизм снова нахлынул на Фицджеральда. Связано это было, как и в случае с Вулфом, с необходимостью делать исторический выбор.

Скотт был тогда [в 1938–1939 годах] в ужасном состоянии, и Лоусон подсказал ему тему, которая ‹…› легла в основу «Последнего магната». Мне говорили, что Фицджеральд готов был вступить в компартию, но осуществил ли он свое намерение, сказать не могу.

С тех пор как Фаст обнародовал эту вполне сенсационную информацию, появились категоричные свидетельства: Фицджеральд в партию вступил.

Коммунизм чувств? Скорее, именно в силу своей нервной организации, чувствительности и порывистости вступить в партию Фицджеральд мог только на основе самоанализа и анализа реальности. Своей дочери Фрэнсис «Скотти» он говорил, что не верит, что «система, породившая Барбару Хаттон[27], сможет протянуть более десяти лет, как французская монархия не смогла пережить 1789 год».

Еще он объяснял ей, что марксисты – «единственные современные философы, которым еще удается придать смысл чудовищной неразберихе».

Нежная и страшная печаль его книг – не только джазовая, но и социальная. Именно невыносимую горесть бытия он имел в виду, когда писал Скотти:

Научись относиться к идеям серьезнее. Нельзя ни игнорировать, ни обходить тот факт, что в мире происходят строгие процессы и перед ними и ты, и я как личности ничтожны, словно пыль. Когда-нибудь, когда почувствуешь чрезмерную храбрость, желание всем на свете перечить или когда тебя в колледже обойдут в чем-то стороной, прочти в «Капитале» страшную главу «Рабочий день» и увидишь, что тебя всю перевернет – навсегда.

В «Последнем магнате» коммунист-синдикалист, нокаутировав Старка, говорит:

Я всегда мечтал, чтобы на мой кулак напоролись десять миллионов долларов, но не предполагал, что выйдет таким образом.

Не выдал ли он заветную мечту самого Фицджеральда?

* * *

Хемингуэй изводил Фицджеральда насмешками над его неврастеническим преклонением перед богатством и богачами. Хемингуэй – свой человек в кругах, к которым Фицджеральда не подпустят и на пушечный выстрел (ради его собственного блага). Дорогого стоят два вечера, которые Хэм провел в номере мадридского отеля «Флорида» с человеком, известным в Испании как полковник Ксанти, командиром «14-й корпуса» диверсантов, работавших в фашистском тылу. Беседы с ним пригодятся в работе над «По ком звонит колокол».

Ксанти – это Хаджи-Умар Мамсуров, будущий генерал-полковник и Герой Советского Союза, один из величайших диверсантов в истории. О его роли в Испании говорят два подряд полученных ордена: Ленина (январь 1937-го) и Красного Знамени (июнь 1937-го).

Скромный Хаджи-Умар не любил давать интервью и поэтому обходил журналистов и писателей. – Роман Кармен.

Скромность Мамсурова прямо пропорциональна его засекреченности. И только ради Хемингуэя ему пришлось наступить своей скромности на горло, причем в разгар обороны Мадрида. Интересно, на каком уровне согласовывалась эта «жертва»? Вряд ли на уровне главного советского военного советника в Испании – скорее, Разведупра РККА или ЦК ВКП(б). Хемингуэй свой. Хемингуэю можно. Но представить его членом партии немыслимо, в отличие от Фицджеральда: Хэм слишком эгоистичен (и в своем эгоизме готов красиво – непременно красиво – погибнуть за правое дело).

Смерив меня пристальным взглядом, он вдруг сказал:

– Мне нравятся коммунисты, когда они солдаты, но, когда они становятся проповедниками, я их ненавижу.

– Проповедниками? – удивленно переспросил я.

– Да, проповедниками – комиссарами, которые раздают папские буллы, – сказал он, свирепо сверкая глазами. ‹…›

Очевидно, лишняя порция виски возбудила в Хемингуэе воинственный дух. И он забормотал себе под нос: «Диалектический материализм, прибавочная стоимость, норма прибыли, диктатура пролетариата», словно пытался разозлить меня этой нелепой литанией. ‹…›

– Убеждения, – внезапно заорал он, – Убеждения с большой буквы, Отечество с большой буквы! К черту большие буквы! Великие обманщики, начиная с фараонов, пользовались большими буквами, чтобы мистифицировать таких простаков, как я! – Джозеф Норт.

* * *

Я воображал, что коммунизм способен покончить с истеблишментом. Когда же я осознал, что он на это неспособен, то быстренько свалил и решил заниматься этим на свой страх и риск. – Боулз.

Триумф Народного Фронта был пусть скоротечен, но тотален. Он не просто объединил «всех честных людей», красных и «розовых», он объединил их до степени неразличимости. Либералы грозно скандировали: «Рот фронт!», коммунисты исповедовали мелкобуржуазный гуманизм.