Красный орел. Герой гражданской войны Филипп Акулов

Прокофьев неопределенно мотнул головой. Знать-то, в общем, знал. Плохая обстановка. Белые пытаются перехватить железную дорогу у Селянки и Комарихи, бригада разбросана по разным участкам, полки перемешались. Не разберешь, где держатся свои, а где противник. Вот тебе и обстановка!

— Карта где? — потребовал Акулов.

Прокофьев вытащил карту, развернул. Акулов тыкал в нее мундштуком трубки, скупо цедил:

— Против Селянки — 7-й Кузнецкий полк белых, против Комарихи, у самой станции — два полных батальона…

Прокофьев прикидывает: это во сколько же раз больше белых? И отмахивается от ненужных мыслей.

Неопределенно постучав мундштуком по карте возле Комарики, Акулов продолжал:

— Тут, в Верхнем Кутамыше, в резерве стоит у них новый полк…

Опять Прокофьев соображает: новый полк — это две тысячи солдат, а его, Прокофьева, резерв — триста всадников.

Акулов сунул трубку в рот, несколько раз потянул. Не горит!

Молчит Прокофьев. Вспомнил Покровское. Тогда, еще по голой земле, тоже кинулись эскадроном на село, в котором был полк. Окружили, нагнали панику, вышибли. А сейчас, куда по глубокому снегу? Да и положение другое. По Кузнецкому полку у Селянки ударить? А белые Комариху захватят — и Селянку и Калино отрежут! Двинуть под Комариху? Селянку захватят. Да и чем двинуть-то?

Вдруг с загоревшейся надеждой спросил:

— А какое подкрепление из Перми?

Акулов только выругался, потом нехотя ответил:

— Два маршевых батальона перешли к белым. Из кулачья сформированы.

Опять пляшут мысли Прокофьева. Обстановка теперь яснее ясного. Что же придумал Филипп?

Акулов сбросил полушубок. Согрелся окончательно. Правда, тут не только согреешься — пот прошибет! Остановился против Прокофьева, нагнул голову, будто бодать собрался.

— Думаю, ударить твоими орлами по резерву. В тыл. Панику наделать. Как смотришь?

— Атаковать полк?! — опешил Прокофьев. — На моих клячах?

Он уставился на Акулова: не сгоряча ли тот брякнул? До Верхнекутамышского поселка больше тридцати верст лесом по бездорожью! Лезть в тыл к белым, когда почти безнадежно положение на фронте?..

— Лес — хорошо, а дороги и протоптать можно, — угадывая его мысли, говорил Акулов. — Местность я осмотрел.

Прокофьев расстегнул воротник кителя, освобождая шею.

— Снег до двух метров. Лошади…

— Знаю!

— Мы туда, а они на Селянку?

— Там Красные орлы. Выстоят. Не первый раз.

— Это приказ начдива?

— Нет. Может ты скажешь, где он сейчас?

— А штаарм?

— До бога высоко, до штаба далеко. Проканителимся. Да что я по проводам кричать об этом буду?!

— Но это же… Ведь всем рискуем! Всю ответственность на себя…

Акулов опустился на стул, тихо сказал:

— Единственный способ спасти положение.

— А если…

— Ты не крути, — вскинулся Акулов и впился глазами: Прокофьева. — Ну?!

— Неожиданно как-то…

— Вот-вот. Беляки тоже не ожидают. Да ты пойми, — старался убедить Акулов. — Ничего нет другого! Расчет на неожиданность, на смелость путиловцев, на стойкость красноорловцев. Спесь с беляков собьем, пинка им дадим — пусть потом чухаются! Ну что ты другое предложишь, что?

Глаза Прокофьева загорелись. Операция смелая, многообещающая, такую мог придумать, пожалуй, только один Филипп. Любил Прокофьев смелые операции, риск, стремительность. Он мог положиться на своих путиловцев, которых неспроста называли стальными, на красноорловцев, с которыми он воевал рядом все это время.

— Когда выступать? — сдержанно спросил он.

Акулов облегченно вздохнул. Успокоенный, прошелся по избе, присел опять и потянул за собой Прокофьева:

— Сядь. Вместе подумаем, когда выступать. Я тоже пойду с тобой.

— Ты — комбриг, тебе не положено, — сухо сказал Прокофьев.

Акулов захохотал было, но, оборвав смех, серьезно сказал:

— Надо. От этого рейда зависит все!

На другой день утром, когда еще было темно, конники Путиловского полка через поскотину, мимо застывших у околицы сугробов, втянулись в лес.

Лес по сторонам дороги густой, заваленный снегом, молчаливый, равнодушный к растянувшейся колонне всадников. Ехали шагом: берегли лошадей. Путиловцы громко разговаривали: остерегаться пока нечего, своя территория. Лес глухо гудел, усиливая говор. Получалось неопределенно бубнящее: угу-бу-бу-бу.

Акулов ехал молча, погруженный в свои мысли. Недавно в штабе дивизии был разговор — уж не первый раз! — о роли конницы в бою. Представитель штаарма говорил:

— Конница? У нас на Урале? В лесу, в снегах, в горах? Бессмыслица! Что она может сделать? Она годится преследовать противника летом, по равнине. Вот как на Украине, например, в степях, или в Башкирии. А нам еще и не до преследований, мы оборону держим! Есть указание — расформировать кавалерийские части, иметь их нецелесообразно.

Начдив Васильев колебался. Жаль распускать полк. С таким трудом создавали, да и оправдал он себя! Но штаарм уже давно настаивает…

Он развел руками.

— Да какая у нас конница? Только полк этот и есть на всю дивизию, да и то неполный.

Присутствовавший при разговоре Акулов резко выпалил:

— Без конницы нельзя! Играть в старую германскую войну с позициями и сидением — нам ни к чему!

Васильев вспомнил: