Красный парфюмер. Новое дело Егора Лисицы

На вокзал мы приехали в глухих сумерках. Серое небо набухало снегом. Жирный вокзальный дух мгновенно впитывался в одежду, оседал на лицах: паровозная гарь, мазут, жареное масло из палатки рядом. Добрались на извозчике, с шиком, раньше, чем я рассчитывал. Пока тащили вещи, он напористо выпрашивал лишний рубль: «Пятнадцать годов по этой дорожке, и разговору-то на один целковый»! Я боялся, что по-прежнему молчаливый, натянутый струной Вася врежет ему. Но Репа подхватил свой мешок и скрылся за вокзальной дверью.

В вагоне, едва мы закинули вещи под лавку и сели, началась суета. В окна стучали с перрона. Волокли чемоданы, корзины. То и дело на уровне лица мелькали чьи-то ноги, выдающийся круп, цветастая юбка, дети, косматый мужичок тащил такую же лохматую псину на веревке. Дворняга трусила, настороженно оглядываясь. Вася держал на коленях раскрытую книгу, уткнувшись в одну точку – сумерки, читать невозможно. Лязг вагонов не давал отвлечься, то тут, то там раздавался густой храп. Соседи обсуждали пуск первого поезда метро в Москве, потом разговор перекинулся на цены, вероятность возвращения продуктовых карточек, погоду… От разговоров, тяжелого вагонного смрада и бесконечного стука колес меня мутило. На длинных стоянках, пробираясь через баррикады чемоданов и мешков, я спускался на полустанки, стоял и думал об одном. Перед отъездом, разозлившись из-за того, чем кончились мои столичные «курсы», я зачем-то ходил к Ребекке. И теперь, вдобавок к вине перед Репой, меня съедало чувство стыда. В голове стучало «дурак, какой ты дурак», в такт колесам, неровно, с подскоком на стыках.

Я довольно долго проторчал во дворе ее дома, того самого, с аркой, пока не решился подняться. Читая таблички у квартир, нашел ее фамилию. Но на мои звонки никто не ответил.

Спустившись, я расхаживал вокруг чахлого вяза и лавочки около него до тех пор, пока не начали зажигаться окна. Я уже думал уйти, как из подъезда вышел высокий седой человек в наспех накинутом пальто и решительно пошел ко мне. Подойдя, он вполне вежливо и обыденно представился: муж!

– Не стойте здесь. Она к вам не выйдет. Не советую мерзнуть зря. Ребекка не желает объясняться и не любит уездных драм.

В луже под моим ботинком хрустнул тонкий ледок, внутри поднимался жгучий гнев. Секунду я боролся с желанием проволочь его за шиворот пальто по этому двору, демонстративно, мимо окон. И дернулся было, но хлопнула дверь, он ушел! И я опомнился. В самом деле, уездная драма. Беллетристика, пошлый образчик дешевых романов. Смеясь и одновременно ненавидя себя, я убрался восвояси…

Задумавшись, слушая монотонный стук колес, я вдруг почувствовал, что Вася толкнул меня в бок: «выйдем». В потемках рассмотрел, кулаки сжаты, глаза отводит – видно, наконец-то решил поговорить «по-мужски». Надавать мне по шее. И к лучшему, если ему полегчает. Пес, клубком дремавший под лавкой, на которой храпел хозяин, проводил нас глазами. Добравшись до узкого тамбура, сквозящего ледяным ветром, где разило табаком и мочой, Вася повернулся ко мне:

– Расскажи, зачем? Зачем она?! Может, они обидели ее, ну снасильничать хотели?

Он волновался, ждал ответа. Как будто и правда это теперь имело значение. Мысленно торгуясь с собой, что говорить, а что нет, осторожно выбирая слова, я попробовал объяснить.

37. Маленькие маргаритки и ландыши тоже танцуют

Мать Али работала на фабрике «Трокаръ» еще до 17-го. Тогда женщин нанимали сортировщицами, ну и клеить этикетки – говорили «этикет». Там и познакомилась с управляющим в цеху, немцем.

– Думала, устроит свою судьбу. Но он жениться не торопился. Игрок, кутила, выпивоха, даром что немец, – говорил я, одергивая себя, чтобы не сбиться на слишком уж сочувственный тон. – Когда узнал, что будет ребенок, нанял ей квартиру. Дочь не признал. Навещал изредка. Соседка, Ирина Львовна, знала Алину мать. Видела, что та мучилась своим положением. Рыдала, устраивала бурные сцены, выбегала на улицу, грозила. Алю часто запирала одну. Ездила на фабрику скандалить. Немец разозлился, а может, наскучило ему, прислал ей сумму в конверте, а приходить и вовсе перестал. Ну она и отравилась. Оставила записку. Тело только через три дня нашли. Соседи пожаловались на запах. Взломали дверь.

– А Аля?.. – выдавил Вася глухо.

– Девочка трое суток просидела в запертой комнате рядом с телом матери. Ела галеты, что завалялись в буфете. Пряталась в шкафу. Лет шесть ей было, может, меньше. Когда ее нашли, прижимала платок к лицу. Он весь пропах любимыми духами матери – «Букет». Флакон был в ее комнате, помните? Основная их нота – ландыш.

Слова утонули в грохоте сцепок. Я переждал и продолжил:

– После этого она перестала ощущать запахи. Есть такое заболевание – аносмия. Мучительно, наверное, вспоминать запахи мозгом, но не чувствовать! А позже начались обонятельные галлюцинации. Ей чудилась смесь ландышевой воды и разложения, тот самый запах.

Вася дернулся. Я замолчал.