Красный рок (сборник)

В Замоскворечье – рех-рех-рех!
А на Манежной – рокош-рокош!
А над Тайницким – рок-рок-рок…
Красный рок, грозный рок…

– Гляди ты! Облако какое цветное, – сказал второй полицейский подоспевшему Рокошу.

– Сам вижу, – отмахнулся старлей. – Дым с ГАЭСА это, не облако. Тащи змея в участок. Че застыли, рожи?

Подхорунжий очнулся, а очнувшись, запел.

Сперва ему захотелось спеть нечто революционное, из далекого детства. Потом стал припоминать военное. Но по-настоящему вспомнилось современное: не марш, не праздничный вопль, – вспомнилось утреннее, нежное. Зазвучала вдалеке кельтская арфа (а может, обыкновенные гусли) – и вдруг, сама собой, побежала по площади песенка из нестареющего альбома: «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»…

Подхорунжий пел, потому что лежал на Манежной один и потому что красное облако не уходило. Оно висело и висело, то наливаясь густотой крови, то делаясь прозрачно-алым.

«Рассвет? Рассвет!» – прервав на минуту пение, сам себя удостоверил Ходынин и тут же повторил начало сладкой, как ему мнилось, кельтской мелодии, слегка выправляя ее на русский лад:

Wednesday morning at five o clock
As the day begins.
Silenty closing her bedroom door…

Утро среды, начавшись с выразительной английской лирики, продолжилось – на ту же мелодию – лирикой русской:

Красный ворон, с лапками черными,
С острым пером!
Ты унеси меня к ней в пять утра,
Ты проводи меня молча за дверь…

Дальше разворачивать утренний сюжет – с песней, стихами и обрывочными воспоминаниями о Сашеньке Берсень – подхорунжий не смог: после третьего удара дубинкой он потерял интерес к внешней и внутренней жизни, крепко сомкнул веки…

42

Лежащему на спине с закрытыми глазами Ходынину вдруг почудилось: глубоко в земле, под Манежем, во всю длину площади вытянулся спящий богатырь.

«Где было чисто поле – теперь цирк, Манеж. Как тесно они у нас сошлись: Кремль и Манеж, ум и арена, высший разум и жалкий клоунизм!»

Подхорунжий попытался встать и встал.

С вырванными ноздрями, с разрубленной пополам, висящей на ремешках кожи и на одежных нитках правой рукой приближался он к Лобному месту.

Сладкое чувство воинского одиночества, перекрыв боль и гнев, распирало Ходынина.

Иногда он шел, иногда бежал.

Багрово-черная струя, выбулькивая толчками из свежего разруба, заливала одежду, сапоги. Время от времени подхорунжий зажимал разруб левой рукой.

Но не собственная, наполовину отрубленная рука притягивала внимание: нечто иное!

Тело подхорунжего начало внезапно покрываться пупырышками.

Потом покрылось гусиной кожей.

Вслед за этим он стал ощущать дикий нескончаемый озноб. А затем кожа его в самых разных местах стала протыкаться перьевыми стволами.

Вскоре все тело – болезненно, но и сладко – начало под одеждой зарастать пухом и перьями.

По перышку, по перу, всплошную, всплошь! По пушинке, по малой, еще, еще!

Кисти рук и предплечья, правая рука по локоть и левая рука от плечевого сустава до самых ногтей – стали мягко-жесткими, но и летучими.

Затем наступил черед покрываться пером плечам и бедрам: контурное к контурному, рулевое к рулевому, маховое к маховому, нитевидное – к нитевидному!

Заныл, засвербел копчик.

Бесстыдно прорвав штаны, выдвинулся короткий хвост.

Одежда кусками и лоскутами стала опадать вниз.

Великолепный, умный, чуть любопытный ходынинский нос отвердел, изогнулся, стал прозрачен и тверд.