Красный снег

– Не будет ему тут житья. Не дозволяем!

Толпа одобряюще загудела.

– Могилы нехай приберет – и скатертью дорога! Расея большая. Хошь немцев бей, хошь революцию делай. А тут ему ошиваться неча! Не то прибью. Перед иконами говорю – убью.

«Верно говорит!», «Нехай проваливает!», «Не жалаем!», «Батогами его!» – вразнобой соглашаясь с Худаловым, загудели и мужские, и бабьи голоса.

Илья опять поднял руку.

– Я не поп. Проповеди читать не обучен. Да и не по рангу мне. Потому скажу то, что на душе есть. Так, стало быть. А каждый уж сам по себе пущай решает, как ему дальше быть.

Дьяк сделал пару шагов вперед, навстречу настороженно притихшим селянам.

– Об том, что Господь наш, Иисус Христос, велел прощать обидевшим вас до семижды семидесяти раз, говорить не стану. Сами все знаете. Так, стало быть. И Кольку обелять не буду. Виноват он. В затмении умственном то натворил, как он мне сказывал, али по злобе затаенной – нет разницы никакой. Виноват. Дар бесценный, не им данный, своею волей обесценил. И за то спросится с него. Как с каждого спросится. И когда вы перед тем судьей встанете, что говорить ему будете? Чем оправдаетесь? Вот ты, Василий. Двое ребятишек у тебя. Ты, должно, уже придумал, как ты им растолкуешь, почему они без отца расти будут, пока ты каторгу тянуть станешь? А апосля, как и тебя призовут, спросит тебя отец небесный, пошто ты присвоил себе право судить и казнить? Али он во сне к тебе явился и перстом указал на Колькину избу? А ты, баба, чего в церкви голос возвышаешь? Али самая праведная выискалась? Ты когда на могилках-то была последний раз? Не помнишь? Так я тебе напомню: ровно когда хоронили мы их. С тех пор и носа туда не казала, токмо купцов на братово хозяйство водила. – Илья обвел замолчавшее собрание глазами, снова погладил бороду. – Мертвых не подымешь. Ни злобой, ни паче мщением. Токмо свои души погубите. Не простится вам. Не будет Господь наш к нам милостив, коли сами мы милостивы к ближним своим не будем. Так, стало быть.

В церкви было тихо. Илья помолчал, пошевелил губами, будто еще собирался что сказать, но только махнул рукой, перекрестил склонившиеся головы и заковылял к выходу.

* * *

16 ноября 1917 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 10 часов 17 минут

Переколов все напиленное с вечера, Николай откинул со лба мокрую челку, вытер раскрасневшееся лицо картузом, осмотрел гору березовых дров. Набрал на локоть с дюжину, отнес в избу, свалил на жестяной лист у печки, подкинул в топку пару чурбаков. Вернулся на двор, мельком глянул на почерневшие бревна так и не законченного сруба, на готовое прорваться наконец-то снегом лиловое небо. Дотопал, оскальзываясь, до огорода. Тут, на самом краю заросшей сухостоем пашни, кривились две березки. Мать давно просила их убрать, но он все отлынивал. Виделось ему когда-то что-то в этих тянущихся друг к другу белых стволах. Что-то хорошее, доброе, о чем спрашивал тогда плывущие над хозяйским сеновалом облака. Знамение или примета, надежда, что все сладится.

– Не сладилось, – прошептал он редким мокрым листьям.

Срубить! К чертовой матери! Пока топор на дворе!

Сзади хрустнуло, но оглянуться, посмотреть, кто там, он уже не успел. Что-то тяжелое ударило его по затылку, и тут же обожгло левый бок. Он качнулся, сделал несколько нетвердых шагов вперед. Мир вокруг зашатался, завьюжил. Николай шатался вместе с ним, хватался за черно-белые стволы, упирался подошвами в вязкую глину, рвал из вороньих хвостов немеющими пальцами черные перья – лишь бы удержаться, ухватиться за жизнь, остаться стоять, только бы не споткнуться, не опрокинуться, не уткнуться гаснущим взглядом в сонное небо, лишь бы не опереться лопатками о давно не паханную землю, не упасть, не закрыть глаза.

* * *

Николая Боровнина нашла малолетняя дочка старосты. Прибежала с вытаращенными глазами, в сбившемся на шею платке, и только и повторяла, размазывая по щекам слезы: «Там он, тятя! Там он, лежит!» Чуть успокоившись, рассказала, что шла с хворостом из лесу, решила срезать напрямки через огород Боровниных и споткнулась обо что-то. Решила, что корень в траве или бревно, а как разглядела, что бревно то в сапоге, и не бревно это вовсе, а нога, а к ноге и хозяин имеется, весь в крови, так без остановки и бежала через всю деревню до дома.

Николай лежал у края заросшей бурьяном борозды, между двух берез, широко раскинув руки, будто обнимая упавшее на него первым снегом небо. Снег пытался накрыть пропитанную кровью землю и, не справляясь, таял, становясь розовыми каплями. Николай, простоволосый, с покойной щербатой улыбкой, не моргая смотрел на низко ползущие облака, на летевшие ему навстречу мелкие снежинки. Будто снова спрашивал их: к добру ли все это?

Вместо эпилога

25 мая 1915 года. Петроград, Таврический сад. 14 часов 11 минут