Красный снег

11 ноября 1917 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 14 часов 14 минут

Дождь лил третий день, не желая переходить в снег, пучеглазя лужи и выплескивая их с проезжей части на мостовые. Дождь вымывал выгребные ямы и превращал отцветшие клумбы в топкие проплешины. Дождь смывал с афишных тумб театральные анонсы и объявления кудесниц-модисток, сутулил прохожих, поднимавших воротники пальто, и безжалостно кривил козырьки картузов. Дождь утопил всю станцию Дно с ее мануфактурными лавками с заколоченными витринами, пустыми чайными, линялыми жестяными вывесками и революционными транспарантами, из кумачовых сделавшимися за три дождливых дня почти черными. Дождь смывал старую Россию и уносил ее мутными потоками куда-то под гору, в поля.

Во вторую субботу ноября странного семнадцатого года на залитый дождем станционный перрон из желтого вагона второго класса сошел необычный пассажир: одет в легкую тужурку, ни тюков, ни свертков, ни даже чемоданишка, перетянутого бечевой, – только «сидор» на плече да картуз в руке. Посмотрев безразлично на прохудившееся небо, теперь уже бывший пассажир длинно сплюнул, показав отсутствие верхнего зуба, натянул на лохматую, с сильной проседью, голову свой картузишко, поднял воротник и уверенно зашагал к вокзалу.

Небольшое здание было битком набито людьми, мешками, корзинами – в углу даже блеяла грязно-белая коза. Щербатый приезжий коротко осмотрел этот Вавилон и начал пробираться к противоположной стене, к выходу в город, осторожно перешагивая через спящих прямо на полу людей. Революционные вихри многих подняли с насиженных мест, и вот теперь теснились эти перелетные судьбы на нетопленых вокзалах бывшей уже империи в ожидании случайного, но того самого счастливого поезда, который непременно доставит их к лучшей жизни.

Выбравшись на вокзальную площадь, пассажир ловко свернул самокрутку, одолжился огоньком у курящего рядом солдатика, выпустил дым и, прищурившись, завертел пегой головой, будто выискивая кого-то. Но, видно, не обнаружив того, что искал, опять расстроенно цыкнул через прореху в челюсти, последний раз затянулся, развязал узел «сидора», вытащил оттуда немецкий прорезиненный плащ, надел, накинул капюшон и решительно шагнул в дождь.

Перепрыгивая через лужи, пересек неширокую площадь, снова осмотрелся. Хмыкнул на валяющуюся прямо на мостовой вывеску «Книги», с сожалением покачал головой на забитое серыми досками окно чайной. Но у галантерейной лавки мокла запряженная в телегу лошадь, время от времени тряся гривой, а сама лавка была открыта. Приезжий, стараясь держаться поближе к фасадам, добежал до распахнутой двери, сунулся внутрь.

– Чья кобыла, граждане хорошие? Не подрядится хозяин странника до Поповщины доставить?

От прилавка донеслось:

– Так коли странник, так ногами положено землю мерить, так, стало быть.

«Странник» переменился в лице, медленно стащил картуз, не сводя глаз с черной спины покупателя.

– Брат Илья… Живой!

Человек в лавке медленно обернулся, прищурился против света, собрал в кулак жиденькую бороденку – и тоже ахнул.

– Николаша! Царица небесная!

– Батюшка, – недовольно проворчал лавочник, – ты с покупками прежде определился бы, а уж потом извозом занялся. Учти, «керенки» брать не стану.

Но монашек только махнул рукой, медленно подошел к выходу, вглядываясь в стоящего у порога мужчину.

– Постарел… Сколько ж лет-то, а? Пять? Аль шесть?

– Пять. Ты тоже не помолодел.

– Куда там. Аль ослобонили?

Николай кивнул:

– Новая власть выпустила. Вчистую.

– Зуб-то где?

– На пересылке потерял. Ничего, золотой поставлю.

– Один ты?

– Один, – угрюмо кивнул Николай.

– Надолго в Поповщину?

– Жизнь покажет.

Илья перекрестил Николая.

– Ну, поехали.

Поначалу ехали молча. Да и не особо-то поговоришь через резиновый плащ да брезентовый балахон. Но за станцией дождь как будто подустал, разленился, перешел сперва на легкую рысь, а в лесу и вовсе бросил поливать елки. Николай откинул капюшон, глубоко вдохнул запах прелой листвы.

– Грибов полно, должно?

Илья кивнул.

– Есть помалу. Ежели допрежь тебя не собрали. Война – она ж не сеет, не жнет. Что взошло, то и собрали. Раньше груздями токмо водку закусывали, а нынче за радость хоть мухомор в рот положить, так, стало быть.

Опять помолчали.

Лес, отряхнувшись от дождя, понемногу оживал: заухал где-то невидимый филин, перелетела через дорогу какая-то пестрая невеличка. На мохнатую сосновую лапу уселась было кукушка, выкрикнула разочек «ку-ку», но чего-то испугалась, снялась, не досчитав чьи-то года, и, хлопая серыми крыльями, скрылась в чаще.

Николай закурил. Илья тоже скинул свой брезентовый куколь, повернулся к нему.

– Как жилось-то, Николаш?

Боровнин затянулся, закашлялся, застучал себя в грудь, выдавил:

– Лучше всех. Не каторга, а рай небесный. У вас тут как?

– Как у всех – из кулька в рогожку. А Стеша что ж? Слыхал, что вроде за тобой собиралась.

– Собиралась. Там и лежит. Чахотка.

Илья перекрестился, забормотал что-то. А потом резко натянул вожжи, заорал: