Красный снег

— А какая же власть, если Фофа-управляющий ставки артелям назначать будет?

— А деньги какие будут в ходу? Петроград навыпускал мусору!

— Чтоб ты не разбогател!

— Каледин не погладил по головке!

— Дулю с маком твому Каледину!

— Хлеба маловато, хлеб надо делить поровну!

— Хлеб раздобудут!

— Жди от козы двойню!

— А лес кто будет поставлять?

— На Громки надо власть продлить, станция нужна…

Шум заглушил громовой голос Архипа Вонифатьевича Вишнякова, высокого, плечистого кавалерийского вахмистра, только что появившегося на руднике:

— Работа найдется! И замеры, и хлеб, и штейгеров — все можно поставить под контроль народа!..

Говорил он медленно. Лицо стало бледным, василькового цвета глаза загорелись. Арина, коногона Паргина жена, богомольная и строгая в жизни, вскричала:

— Его!..

— Вишнякова — в Совет! — визгливо поддержал Аверкий рябой, который питал особое уважение к военным, а тем более к кавалеристам.

Митинг сразу перешел к выборам.

— Лиликова!..

— Сутолова!..

— Пшеничного!..

— Алимова!..

Вишняков поднял руку. Взгляды с любопытством потянулись к этой руке. Волна голосов моментально стихла.

— Хороших людей называете, — сказал Вишняков в наступившей тишине. — Надо от каждой артели. Артель на шахте хозяин. Есть еще у нас одна артель — военнопленные. Может, и они пожелают?..

Небольшая группа военнопленных до сих пор молчаливо наблюдала за происходящим. Впереди стоял Янош Боноски, черноволосый мадьяр. Рядом с ним высокий поляк Збигнев Кодинский, выглядевший щеголевато и в своем давно обтрепавшемся френче. А недалеко от них австриец Франц Коплениг, в худых русских сапогах, в шахтерском суконном пиджачке, но из-за изящных очков, плотно сидящих на широком носу, все же не потерявший вида иностранца. Эти чаще заходили к шахтерам в дома. На этих смотрели с надеждой, что они присоединятся к выборам. Но они молчали.

— Франца! — раздался детский голос.

Все повернулись на этот голос. Он принадлежал Михе, коногона Паргина двенадцатилетнему сынишке. Азартно заломив великоватый отцов картуз, Миха смело повторил:

— Франца надо!

— Какого Франца? — спросил Аверкий.

— Копленигова Франца! — уже с меньшей смелостью повторил Миха.

Его смутило то, как недоверчиво и усмешливо глядели на него шахтеры.

— Франца, который сказки ему говорит! — вмешался забойщик Петров.

— Расходились Паргины! — заржал Аверкий.

— Чего ты! — сердито остановил его Кузьма Ребро.

Миха подскочил к раздумчиво кивающему головой, как будто лишенному интереса ко всему, Францу.

— Почему ты считаешь? — серьезно спросил Вишняков.

— Говоришь, хороших людей называют, — робея от внимания, произнес Миха, — а Франц чего ж, плохой?

— Правильно! — весело взревел Петров.

Он все еще не верил, что вот так просто, называя одного, другого, третьего, можно выбирать власть. Маленькие, прищуренные глазки бегали по толпе, ожидая, что затея с выборами превратится в шутку. Лицо пылало, выдавая волнение. Может, он надеялся, что кто-то выкрикнет и его имя.

— Я присоединяюсь насчет Франца Копленига! — поддержал Миху Вишняков.

— Давай, от имени Мишки Паргина! — вскричал тогда Петров.

— Цыц! — грубо толкнул его Кузьма.

— Чего это?

— О деле разговор.

— Мальчишка ведь!..

— Ты тоже не больно усат, — сказал Лиликов, заставив замолчать скопчески гололицего Петрова.

Франц Коплениг будто и не слышал, как пытался озоровать Петров. Широкое лицо его сделалось серьезным.

— Я… говорийт речь! — сказал он, пробираясь к ящику, на котором стоял Вишняков.

Шахтеры с любопытством зашумели. Вишняков поднял руку, прося тишины.

— Франц нам что-то скажет!..

К военнопленным не все относились одинаково. Богатые посылки, которые получали некоторые из них, замкнутость и насмешки по поводу извечной грязи в Казаринке у иных вызывали недоверие, — кто знает, что за люди и чего от них ждать. Может, и незачем давать им вмешиваться в дела шахты. Недоверие питалось рассказами фронтовиков, вернувшихся после ранений, внушалось газетами, которые приходилось читать, жило в песнях о «царе турецком» и «царе немецком».

Франц вскочил на ящик и стал рядом с Вишняковым. Поправив очки, улыбчиво огляделся вокруг. Всюду он видел строгие лица. Ни одной ответной улыбки. Франц заметил это и застенчиво опустил лобастую голову.

— Давай, чего ж? — попытался ободрить его Вишняков.

— Слушать будем! — дурным альтовым голосом поддержал Аверкий.

— Замолкни, ради бога, — сердито посмотрела на него Арина.

— Ан интересно…

— Интересного мало — немцев во власть.

Арина сказала это негромко, но услышали ее многие. Лица помрачнели.

— Геноссе Вишняков, геноссе людьи… — произнес глуховатым голосом Франц.

— Товарищи дорогие! — решил погромче перевести Вишняков.

— Йа, йа, — закивал головой Франц. — Туварич дорого-ой! — И улыбнулся, радуясь, что удалось это выговорить. — Мы — каолиций… нихт коалиций капитал! — Франц вывернул пустые карманы своих пятнистых от смазки брюк. — Мы каолиций арбайтен… работший! Унион работший!.. Мы, вы — унион! — Франц стиснул руки и прижал их к груди. — Ферштейн? — обратился он к Вишнякову.

— Правильно! — одобрил тот. — У нас нет никаких капиталистов, между нами должна быть дружба!