Красный сокол

Пупъянок на «три с полтиной», как только окунулся с головой, свернулся калачиком и лег на дно.

— О, боже! Он что, утонул? — вытаращила очи приемная мать. У Евграфа тоже дрогнуло сердце. Сын покоился на дне как усопший. Руки невольно потянулись к водной колыбели.

— Удачно родился, а в миру не прижился, — не сдержался от неуместной реплики молодой, да ранний бригадир, успевший повидать на своем коротком веку не одну смерть.

— Кто из вас восприемник? Забирайте своего богатыря, — повернулся поп к оторопевшим мужикам, осеняя крестом кадку. — Не тогда человек рождается, когда на свет появляется, а когда крестится!

Бригадир поспешно выхватил безжизненное тельце из кадки и досадливо встряхнул его, как встряхивают сильно провинившегося мальца, съевшего чужой кусок пирога. «Усопший» неожиданно скривился, разлепил свой беззубый рот до ушей и разразился захлебывающимся криком на весь приход.

— Свят! Свят! Неужто и впрямь второй раз на свет появился? — радостно залепетала новоявленная мать, принимая малютку под крестное знамение. Но он пуще прежнего залился истошным воплем, чем-то недовольный. Даже засучил ручонками, цепляясь за что попало.

Поп неистово, уже в который раз, осенил его крестом, а он все не унимался и рьяно требовал свое.

— Вот чудеса! Как его ни крести, а он все кричит: пусти! — опять не утерпел от замечания взвеселившийся кум после того, как поп окропил их всех вместе своим веничком, смоченным в крестильнице.

Евграф сунул орущему сыночку в рот свой указательный палец, попусту. Тот рычал, пытаясь освободиться от кляпа во рту, извиваясь на руках у кумы, как змееныш в сачке рыболова.

— Вот гаденыш! Не понимает отцовского указа, — беззлобно ругнулся довольный продолжатель рода Денисовых.

— Да ты ему сунь сбитень в рот, он и умолкнет, — подал совет приосанившийся кум.

Евграф торопливо вытащил из кармана приготовленную дома крестильную кашку, узелком затянутую в марлю, и впихнул ее в рот крикуну. Дитё принялось сосать хлебную окрошку и постепенно умолкло, закрыв глазки от удовольствия, но все еще совершая ручонками какие-то замысловатые движения вокруг хлебной жвачки. Тогда крестная достала из-за пазухи заранее приготовленную бутылочку с подслащенной водичкой и, улучив момент, когда крестник вытолкнул обсосанный узелочек вон, сунула ему в ротик подменную соску. Жадно захватив благодатный резиновый сосок деснами, дате враз обмякло, угомонилось, засопело от благости.

— Во! Его крестом да пестом не усмиришь, только разозлишь, — довольно ухмыльнулся кум. — Хлеб батюшки да водица матушки хоть кому обломают рога.

— А какое имя в метрики запишете, святой отец? — обратилась к батюшке похорошевшая восприемница.

— Пуд! — не отводя глаз от смазливой матушки, ударил, как обухом по голове, нежданным словом батюшка. — Пуд! В самый раз ему такое прозвище. По комплекции, — слегка кивнул подбородком служитель храма господнего в подтверждение своего решения, внимательно изучая недоуменные глаза вопрошающей. И по тому, как он это сказал — весомо и грубо, — сбитая с панталыка мать принялась городить чушь несусветную во имя отца и сына и святого деда Ивана.

— Да, как же я… Вот отец его родной… Мы хотели Ваней прозвать его. По деду, царство ему небесное. Святой человек был — работник неутомимый. Вы уж его не обижайте. Сделайте милость. Мы в долгу не останемся. Вот я вам и мзду припасла. Не откажите только живым и умершим по воле Божьей! Прошу…

— Сколько? — перебил тот перепуганную просительницу.

— Полтораста гривен, святой отец, — радостно встрепенулась женщина, лихорадочно вынимая из-за пазухи узелок с монетами, собранными догадливыми родителями на всякий пожарный случай.

— Мало! Я сказал: три с полтиной. Пуд — тоже доброе имя, — непоколебимо стоял на своем обладатель всемогущего креста на серебряной цепочке, но принял подаяние как подобает духовному сану — спокойно, как ни в чем не бывало. Осенил крестом узелочек и спрятал на груди под ризой.

— Да что вы, батюшка! Побойтесь Бога. Где я возьму три с полтиной, коли сама жую хлеб с мякиной?

— Я слов непотребных на ветер не бросаю, как ты, матушка. И не забываю, где нахожусь, милая. А мужики чем промышляют? — сказал рассерженный, но выдержанный мздоимец набыченным свидетелям священного таинства.

— Железками, — тяжко вздохнул Евграф, все еще не веря, что его сына нельзя назвать в честь деда, а нарекать странным неблагопристойным именем Пуд вполне прилично.

— Это хорошо. Вон видите окованную железом дверь, ведущую в подалтарник? Осела, сердешная, от трудов праведных. Не закрывается, петли проржавели. Подновить сумеете?

— Это можно, — взбодрился бригадир. — Когда прикажете? Но…

— Знаю. Когда приму работу, тогда и метрики выправлю. Идите с миром, — еще раз осенил пастырь тяжелым крестом стадо Божье и отвернулся.

Глава 2 Испытание голодом