Красный вал [Красный прибой]

Тогда, в величайшей нерешительности, он обнял ее, сидевшую у него на коленях и прижимавшуюся к его груди. Она повернула к нему лицо, совсем бледное при последнем розовато-желтом свете дня; ее глаза, полные блеска, стали еще больше; волосы ниспадали в диком великолепии, все в ней было напоено наслаждением и яркой тревогой. В ее зрачках он увидел, что выбора больше нет: страсть и кровь туманили его рассудок…

Они возвращались полями, на которые, как отражение от сабли, падал свет полумесяца. Вершины тополей искрились при каждом дуновении воздуха; неуловимый пар поднимался над засеянными полями. Тихо трещали кузнечики, и собаки издалека предупреждали друг друга о той химерической опасности, которая их волнует, возбуждает и очаровывает, как воспоминание о том времени, когда их предки воевали с волками и шакалами.

Счастье наполняло Евлалию, счастье, нежное, как маленькие звездочки, тонущие на млечном пути.

Франсуа был еще взволнован тем торжеством победы, которое, будучи самым простым, вместе с тем остается и самым ярким торжеством.

Он рассматривал, при свете полумесяца, высокую девушку, ее лимонного цвета корсаж и шляпу с маками.

Она его умиляла. Он находил ее смелой и мужественной

В обществе, жестокие законы которого она принимала, в котором она соглашалась работать и покорялась бедности, готовая скорее голодать, чем украсть хотя бы один грош, — она осталась свободной для любви и ее опасного риска.

Она была лишена чувства стыда, осторожности, она не рассчитывала на верность самца, ни на свою собственную.

"Бедная малютка предложила мне свое тело", как "добровольный дар", — думал он, — "и я обязан ей не больше, чем петух своим курицам. Она избавила меня даже от угрызений совести".

Париж возвещал о себе, снопы света прорезывали предместье.

Евлалия прошептала:

— Ты еще любишь меня?… Ты будешь меня любить несколько недель?

— Да, да, — воскликнул он с благодарностью. — Я вас очень люблю, моя дорогая девушка.

Она не требовала ничего большего; она прибавила, с коротким таинственным смехом:

— Это не будет стеснительно. Я знаю, что у тебя немного времени. Тебе достаточно будет только сделать мне знак.

Выход из укреплений был недалеко; в молчании отходила тревога совершившегося: смерть падающего вечера, конец прекрасной книги, первые жаркие об'ятия.

— О, но мы вернемся туда, вниз, — сказала она, указывая на звезды.

— Когда вы захотите…

— Но не завтра? Вы скажете, что я требовательна.

— Я скажу, что вы прелестны.

— Правда? Как мило вы это сказали. Тогда завтра… потому что, видишь ли, я была так счастлива… так счастлива… потому что ваши глаза не лгали… и я не знаю еще, почему…

"И я не знаю еще, почему. Как можно это знать?" думал Ружмон. Всякое действие приходит из бесконечности; всякий жест родится из бесчисленных жестов; всякая любовь — маленькое зерно между миллиардами зерен, слабый горный круглолистик, отданный на милость бурь и глетчеров.

"Что же", думал он в то время когда они входили в мрачный город, где дровяные склады и жилища походили на вертепы и грязные конуры, "попытаемся взять свою долю в настоящем… и пусть это дитя сохранит хорошее воспоминание".

— Теперь расстанемся, — продолжал он уже вслух. Он получил в тени забора долгий и свежий поцелуй. Затем, он проводил взглядом Евлалию, удалявшуюся колеблющейся походкой.

XIV

Это была пора, когда дело Ружмона расширялось собственными силами. Всякая пропаганда, если она приносит плоды, налагает известные периоды покоя, во время которого вожаку выгодно дать созреть своей жатве. Его отсутствие будет полезно: оно прекратит короткость обращения, становящуюся банальной, она оставит пути для неожиданного, что в жизни групп так же необходимо, как и в жизни отдельных личностей…

На другой день после приключения с Евлалией Франсуа почувствовал желание путешествовать. Он собрал немного денег. Для мастерской Делаборда это время было периодом полуприостановки работ: значит, брошюровщица легко могла получить отпуск. Но, помимо всего, ему было тяжело встречаться с Христиной.

Он покраснел бы, он страдал бы, если бы Христина увидела его вместе с высокой девушкой.

Прошло несколько дней после второго свидания. Франсуа ждал Евлалию на бульваре Сен-Марсель. Он издалека узнал ее лимонного цвета корсаж, ее неровную походку.

"Кузнечик" подумал он с улыбкой и с удовольствием окинул ее взором.

Ему нравился высокий рост, гибкость и немного неловкая, но такая живая подвижность этой бойкой девушки, выделявшейся среди коротконогих самок, наводняющих парижские тротуары.

— Хорошая порода, — пробормотал он. — Огонь, темперамент, кровь, сильные мускулы и жизнь для сотни потомков.

Евлалия завладела Ружмоном, как добычей:

— Я вас не сразу увидела, — сказала она, — из-за этих киосков и плакатов… и я боялась.

— Боялись?

— Я предпочла бы получить удар ножом, чем не увидеть вас.

Эта страсть его встревожила: что, если девушка привяжется к нему и будет страдать. Он был также и тронут, и, став снова беззаботным, повел Евлалию по улицам, в которых прелестный сумрак старого Парижа соединяется с запахом плесени.