Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Как забывается дурное!
А память о счастливом дне,
Как излученье роковое,
Накапливается во мне.

Накапливается, как стронций
В крови. И жжёт меня дотла —
Лицо, улыбка, листья, солнце.
О горе! Я не помню зла!

Вот и всё. Свободный стих завершает поиск опоры. Сила — это сила слова, речи, мысли. Русская речь — единственное неутрачиваемое достояние.

«Нет ничего дороже, чем фраза, так облегающая мысль, как будто это одно и то же».

Нет ничего. Вот и всё, что есть.

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса…

Голос Самойлова, расслышанный впервые в конце 50-х, звучит ещё три десятилетия, уже не сенсационно и протестно, а как-то отрешённо. Сколько пронзительности в этом кажущемся отрешении! Вроде бы ни слова о стране, а всё о звездах, о камнях, о потерянных смыслах. Но страна — в каждой строчке.

«России нужны слова о России».

Потому так напряжённо и вслушивается Россия в долетающие из эстонского городка Пярну философемы отъехавшего туда русского поэта. Ибо это — о ней, о Державе, похоронившей поколение исповедников несостоявшейся счастливой утопии и состоявшейся горькой судьбы.

Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.

Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.

Бог послал Давиду Самойлову счастливую смерть: он умер мгновенно, на вечере памяти Бориса Пастернака.

Это случилось в 1990 году, 23 февраля. В день Советской Армии.

Как и Слуцкого, армия его не отдала.

СЕРГЕЙ ОРЛОВ: «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ…»

Даже если бы одну только эту строчку оставил нам Сергей Орлов, его имя надо было бы вписать в историю лирики. Более простодушного, ясного, пронзительного и потому потрясающего выражения той «земшарности», что опьянила первое поколение советских детей, приготовившихся жить в обновлённом мироздании, не вообразить. У Орлова оно и не воображено — оно выдохнуто. Так естественно, что принимаешь и идущую следом «расшифровку» — простецкий рассказ, сквозь который едва можно разглядеть судьбу:

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград…

Тёркинская задушевность. Но без тёркинской задиристости. Кажется, всё просто. И подперто с двух сторон, точнее, пронзено символами времени. С одной стороны это Планета, с другой — Мавзолей. Только дети железной эпохи, возмечтавшие о всемирном счастье, могли так соединить то и это, и только Орлов соединил всё с такой подкупающей задушевностью:

Ему как мавзолей земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков…

Задушевная простота — основная, базисная черта его характера. В какой-то мере она — отклик на место его рождения: это — Мегра — «в стороне от всех больших дорог, от железной за сто километров, маленький зелёный городок». Ближайший центр культуры — райцентр — «деревянный, льняной…» Грибные дождики, сельские радости, огородные чудеса. Бумажный змей в облаках, палисадники. Белозерье…

Не потерял бы отца в трёхлетнем возрасте, мог бы сказать о себе, как многие стихотворцы, мобилизованные новой властью: мы — дети сельских учителей.

Отец умер в 1924 году. Год запомнился, потому что мать раскрыла букварь, показала портрет: «Это Ленин… Ленин умер».

«Он глазами отыскал меня… маленького рыжего мальчишку…»

Потом появился отчим, активист-партиец, повёз семью в Сибирь внедрять колхозный строй. Новосибирские «небоскрёбы» на какое-то время заслонили Мегру с её огородами. А вернулся — и нет Мегры: Советская власть залила это место водами Беломорско-Балтийского канала имени товарища Сталина. Исчезло и зданьице школы, где учительская семья имела когда-то жилье и где будущий поэт Сергей Орлов впервые сидел за партой на уроках, которые вела его мать.