Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

«Ах, зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью мучиться? Ах, зачем, всё равно у него не получится…»

Значит, надо расплачиваться. Самим. Ни на кого не рассчитывая, ни на что не надеясь.

Мы за всё заплатили сами,
Нас не может задеть хула.
Кто посмеет в нас кинуть камень,
В наши помыслы и дела?

За такую обжигающую гордость прощаешь поэту стандартные «помыслы и дела». Библейский «камень» посвежее. А вот «хула» — предчувствие, от которого может прохватить озноб. Найдутся ведь в юном поколении такие наследники, которые скажут ветеранам, что те зря воевали, надо было впустить Гитлера, и он, глядишь, угостил бы нас всех баварским пивом, накормил бы свиными ножками…

Кажется, в 70-е годы наши юные любители пива ещё не доходили до такого кощунства, и хорошо, что Орлов подобных вещей не услышал. Но что-то старался уловить в гулах будущего. И укреплял душу, возвращаясь памятью «в те святые года, где «нет» было «нет» и где «да» было «да».

Один из самых простых сюжетов перехода «оттуда» «сюда», то есть с траков войны на траки мира — воинский парад. Орлов пишет эти парады с самой Победы.

Десять лет спустя: день торжества полка или державы, плац, генерал, рука к козырьку, ассистенты у знамени.

Четверть века спустя: по ночной Москве громыхают войска, готовясь к параду. Порядок прохождения: пехотинцы, моряки, танкисты…

Тридцать лет спустя: воспоминание о Параде Победы — знамена вражеских армий летят к подножью трибуны.

Может, этот поэтический парад парадов и не стоил бы специального внимания, если бы не увенчался знобящим прощальным аккордом:

Когда это будет, по знаю,
В краю белоногих берез
Победу Девятого мая
Отпразднуют люди без слез.

Поднимут старинные марши
Армейские трубы страны,
И выедет к армии маршал,
Не видевший этой войны.

И мне не додуматься даже,
Какой там ударит салют,
Какие там сказки расскажут
И песни какие споют[104].

Опять это: «не знаю» — тактично прикрывающее тревогу. «Без слёз»? — долгонько ещё ждать, пока отольются наши слёзы. «Маршал, не видевший этой войны»? Будет такое. Пока что мы увидели, как был смещён последний маршал, видевший эту войну, как он, «сдав шпагу», спросил: «Куда мне теперь?» — перед тем, как отправиться в следственный изолятор по делу о «путче». И правда, не додуматься бы Орлову о том, какие при этом были рассказаны сказки, как злорадствовали «свои» в спину армии, когда она оказалась бессильна в Чечне, а до того в Афгане, — до Афгана-то Орлов совсем немного не дожил, какие-то два года, — как перенёс бы он распад державы, спасая которую, горел, конец эпохи, в которой остался душой? Навсегда.

Стал я стар и, как мальчишка, ясен
И доверчив. Видно, те года
Одарили верой, и не к счастью,
И уже, наверно, навсегда.

Да как же «навсегда», если в каждой ноте последнего парада — ожидание забвения! Если чувствуешь, как из будущего, за которое пролита кровь, — «ни звука, ни эха, ни тени»! Если не только плоть бренная исчезнет без следа вместе со смертью, но и стихи, отпечаток духа, вопль к вечности — неотвратимо сотрутся из вечности. Самые горькие строки Орлова — об этом.

«Без следа исчезну, только где-то на земле дождинка упадёт. Перечтут стихи мои поэты, да забудут имя в тот же год».

Это написано в 1948-м, когда сверстникам под тридцать, и звёздный час лирики поколения — впереди.

Четверть века проходит.

«…За пятьдесят товарищам моим, им некуда от времени деваться, лысеющим, стареющим, седым. А мне всё кажется, что им по двадцать».

Очная ставка с собой двадцатилетним, с тем мальчиком, которому Революция пообещала жизнь вечную, а Держава велела умереть в 1941 году, — повторяется и повторяется — в стихах, написанных тридцатилетним мастером, сорокалетним мэтром, пятидесятилетним ветераном…

«А что ещё? Дожить на белом свете, быть может, до шестидесяти лет…»

До шестидесяти не получится.

И уйти от того двадцатилетнего, вставшего когда-то под пули, не получается. Длится и длится сорок первый год. «Парнишка с доверчивым взором» не идёт из памяти. И это ты сам…

Светит солнце на травах,
Дымится броня.
Можно просто заплакать,
Как мне жалко меня.