Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Что он успел запомнить из обихоженного новочеркасского детства? «О, как родны и ветла вех, и дым поземки мутно-синей, и кучера на шапке мех, и на усах пушистый иней…» За это, что ли, пошел умирать, с гимназической скамьи брошенный под пулеметы? «И сердце всё запоминало — легко рубил казак сплеча, и кровь на шашке засыхала зловещим светом сургуча».

За что дрался?

За Русь…

За какую?

Мучительно всю жизнь вспоминает потом, какая она — Русь. То ли Булавин, то ли Петр. То ли Пугачев, то ли Суворов. Не потому ли и надломилось Белое движение, что люди, готовые умереть за свое русское имя, не могли наполнить это имя, этот символ реальным содержанием (меж тем, как красные были переполнены сомнамбулическим ожиданием немедленной мировой справедливости и не сургучом — праведной кровью светилось для них каждое слово).

«Орда», — пишет о красных юный корниловец, отступающий от Перекопа к последнему причалу.

«Орда», — пишет зрелый поэт, вслушиваясь в то скифское, дикое кочевье, что по-прежнему кипит в его собственной крови. И «враг под кличкою товарищ», с которым в 1920-м году не дорубили друг друга, — предстает неопознанным собратом — «все равно, в аду или в раю».

Ад или рай — все равно. Важно — Россия или не Россия.

«Двадцатый год — прощай, Россия», — этой строкой озаглавлен однотомник Туроверова, вышедший в Москве в 1999 году и вернувший его российским читателям — через сто лет после рождения поэта.

А в 1940-м сорокалетний ветеран не усидел… понесла нелегкая — в Африку, в Иностранный Легион, рубиться с друзами… Погулял, вернулся. В Париж, естественно. В банк.

О России вроде бы ни слова. Но мучительные стихи о гибнущем коне именно тогда вырвались, — когда в водах тихого Дона принялись мыть сапоги гитлеровцы.

Когда умирал, то написал, как тихие лепестки розы кружатся «во французской деревне моей», и постепенно растворяется прожитая жизнь в голубом воздухе забвенья: «опять разлука и погони, и чьи-то трупы на снегу, и эти загнанные кони на обреченном берегу…»

Что осталось? Поэзия, навсегда оживленная боем. Даже проигранным. Здесь — ответ на вопрос: кто ты?

Так кто же я? Счастливый странник,
Хранимый Господом певец,
Иль чернью проклятый изгнанник,
Свой край покинувший беглец?

И то, и другое, и третье. Медные трубы отзываются погребальным звоном.

Однако интересно: самый ярый враг Советской власти оказывается самым ярким талантом, когда разбитые части русской культуры срастаются вновь.