Красный вереск

…Война оставалась войной. И даже убитый хобайн, которого Олег заколол в самом начале похода, укладывался в её схему. Он был боец и грозил Олегу тем, что получил сам — смертью. Даже девчонка, застреленная в лесу, всё ещё оставалась «в рамках войны».

Не оставался в них Антон: с одной стороны — безжалостный вражеский разведчик, с другой — мальчишка младше Олега с открытой улыбкой.

«А если рвануть сейчас к нашим? — мелькнула спасительная, казалось, мысль. — Я его опережу, и он явится прямо в наши руки… Да, — добавил Олег, — и убьёт его уже кто-то другой, а не ты. Марычев. Оч-чень просто, а главное — спокойно, ты сможешь даже в сторонку отойти и ушки зажать, и глазки зажмурить… Твоя совесть останется чистой-чистой, как носовой платочек в кармашке. Это же так офигительно важно — иметь чистую совесть! Кто-то — но не ты… И правильно, береги себя, Олежка — у тебя это здорово получается! Вместо того, чтобы извозиться в грязи самому, ты обольёшь ею кого-то другого. Но значит ли это — остаться чистым?!»

Олег услышал чей-то хриплый и злой голос, произносящий матерные ругательства — и не сразу узнал свой собственный.

Замолчав, он сжал в руке, лезвие камаса, чувствуя, как оно нехотя, словно с недоумением, ранит хозяйскую ладонь. Это была физическая боль, и терпеть её оказалось легче, чем мысль о том, что предстояло сделать. Но переложить это ещё на кого-то Олег не мог.

…Больше всего Олег боялся, что офицер заявится первым. Ему не хотелось возиться ещё и с ним. Но Антон не разочаровал Олега. Тот лежал на скате крыши, обращённом во двор, наблюдал из-за конька за приближающимся неспешно хобайном и вёл философский спор с товарищем Достоевским.

«Ну и как же мне поступить? — интересовался Олег у классика. — Вот сейчас слезинки ребёнка будут капать градом. Потоком. Так может, пусть идёт?»

Антон, наверное, выкупался — во всяком случае, волосы его сейчас тёмными от воды и блестели мокро. Он чему-то улыбался и ловко срезал прутом головки цветков у дороги. Очень ловко, точными, молниеносными, совсем не мальчишескими движениями, и Олег мельком подумал ещё, что не хотел бы увидеть в этой руке клинок.

«А потом погибнут наши ребята — с их слезами как быть? И даже не с их, они не заплачут и на костре — но сколько женщин и девчонок страшно завоют в Рысьем Логове? Ведь он слышал это, Олег, слышал — когда женщина воет уже не по-человечески… Или они не в счёт, или как у кочевников — что вижу, о том пою?.. Интересно, что он себе представляет, ссекая цветы? Думает ли он, что можно умереть здесь, на тихой и тёплой летней улице? Думает ли он, что вообще можно умереть?!»

Пропустив Антона, Олег съехал к краю крыши. Подумал напоследок: «Сука вы, Фёдор Михайлович, и фарисей!» — и мягко спрыгнул в пыльную траву. Бесшумно, но Антон почти сразу обернулся — и рука его скользнула в карман на бедре.

Вообще-то Олег такого ждал. Небольшой пистолет упал под стенку, и Олег, оттолкнув Антона к стене, выпрямился. Перекосив лицо, Антон придерживал вывихнутое запястье, вжимаясь в стену.

— Здравствуй, Тоша, — тихо сказал Олег. — Узнал? Значит, церковь-то недалеко?

Антон побледнел. Олег достал из ножен камас — и Антон перевёл глаза на него. И вдруг попросил:

— Не надо, — голос его дрогнул. — Пожалуйста, не надо. Я не хочу… умирать.

— Неужели ты думаешь, что кто-то хочет? — Олег приближался к нему неспешно, покачивая камасом. Он не хотел пугать. Скорей медлил, потому что не хотел убивать…

Антон всё понял. Он опустил опухающее запястье и ещё сильнее притиснулся к брёвнам. Он больше ни о чём не просил, ничего не говорил, а просто смотрел на камас, беспомощно следя за всеми его движениями в руке Олега.

— Я бы дорого дал, — чтобы вас не слышать, — Олег внезапно охрип. — Сколько тебе лет, Антон?

Сухие губы дрогнули. Глаза Антона внезапно ожили, глянули в лицо Олегу с какой-то сумасшедшей надеждой.

— Дв-в-венад-дцать… — он не сразу справился с губами.

«За что мне это?» — подумал Олег. И услышал свой голос:

— Тут просто нет другого выхода, Антон. Если бы я был один… я бы скорее умер. Но нас восемнадцать человек. И у всех кто-нибудь есть… кто ждёт. И у меня. Это будет не очень больно. Я… обещаю.

— Не надо, — глаза Антона сделались вновь стеклянными, обречёнными, но губы ещё жили, одни — во всём существе, и шептали какие-то глупости: — Я никому не скажу… честное слово — я убегу…

До Антона оставалось два шага.

— Закрой глаза, — попросил Олег.

…Камас, войдя точно в горло, сел в брёвна — Олег бил уже поставленным на взрослого ударом… Он смотрел только в лицо Антона, но через оружие ощутил, как судорога сотрясла умирающее тело. На лезвие почти ничего не вытекло — камас рассёк не артерии, а гортань и позвоночник. Олег одержал своё слово. Едва ли убитый успел осознать что-то из того, что почувствовали его нервы. Глаза подёрнулись пылью, рот открылся уже сам собой, и из него выплыл маслянистый, густой кровавый пузырь. Лопнул с еле слышным «пок», и струйки крови потекли на подбородок, закапали на комбинезон и лезвие…