Красный вереск

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвёртая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремёсел,
Нам досталась на долю нелёгкая участь солдат.

У погодков моих нет ни жён, ни стихов, ни покоя, —

Только сила и юность. А когда возвратимся с войны,
Всё долюбим сполна, и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернётся? Кому долюбить не придётся?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражён?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьётся, —
У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жён.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делался последним куском,
Тот поймёт эту правду, — она к нам в окопы и щели
Приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

Эту взятую с боем суровую правду солдат.
И мои костыли, и смертельная рана сквозная,
И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат.

Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

Поднимались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернёмся, — а мы возвратимся с победой,

Все, как черти, упрямы как люди, живучи и злы, —
Пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
Чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

Матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернёмся и победу штыками добудем —
Всё долюбим, ровесник, и работу найдём для себя.[18]

…Поймав в прицел пса, бежавшего первым, Олег нажал спуск.

* * *

Грузовик явно заблудился. Шёл медленно, на ступеньке стоял, вглядываясь под колёса, солдат, ещё один сидел на крыше с ручным пулемётом. Широкие парные колёса вязли в грязи по верхний край, но грузовик взрыкивал мощно и выдёргивал себя из бурой жижи. Слышно было, как орёт солдат на подножке, командуя водителю, куда держать курс:

— Левей… яма же, ядрёна мать!.. Ещё левей!.. Ага, так… так… так… Вправо! Поколем — головы оторвут!

Собственно, машина ничем не мешала горцам, лежавшим в грязном и мокром кустарнике. Они лениво наблюдали за ползущим в жиже грузовиком, пока Олег не подтянул к себе винтовку и не сообщил:

— Сейчас я их…

— Чего они тебе? — спросил Холод. — Пусть себе едут…

— Интересно посмотреть, что везут, — возразил Олег.

Другие забормотали кто в лес кто по дрова. Гоймир, лежавший на спине, перевернулся на живот. Серое от усталости и въевшейся грязи лицо выглядело равнодушным.

— А пускай, — сказал он. — И то — глянем. Одно консервы там?

— А то ещё — их Христос во втором пришествии, — вполголоса сказал Гостимир. — В то скорей поверится, чем в консервы-то…

Олег не вслушивался. Он вёл стволом за пулемётчиком. Ничего, кроме холодного удовлетворения, что сейчас он отправит на тот свет ещё одного врага. И сейчас, уже стреляя, он думал не о жизни, которой лишает человека, а о том, что хорошо бы и вправду там оказались консервы.

Пулемётчик привстал, схватился за правый бок и, роняя оружие, пополз на капот.

— Промазал, — резюмировал Олег, хватая автомат, — хотел в висок.